Цирк зажигает огни

Малышка опускается на колени. Потом вскакивает, тычется мордой в мой новый костюм и неожиданно, но с удовольствием начинает жевать звёздную накидку.

– Уйди! – кричу я с отчаянием. – Папа, он портит мне костюм!

Папа разговаривает с инспектором манежа. Он занят. Тогда я протягиваю Малышке морковку, и он, следуя за ней, бежит со мной за кулисы.

Завтра воскресенье. Премьера. Первый раз я войду в манеж артисткой. Большой день будет у меня, сказала мама.

И вот наступил самый большой день. Я стою с мамой у занавеса. Мимо снуют животные. С манежа на манеж… Уже ведут моих пони, и наконец распахивается занавес, и папа за руку выводит меня к публике. Сколько людей! Всюду глаза! А мой глаза мигают от света. Потом я различаю цветастые пятна шляп, вскоре выплывают лица. Их много. Все устремлены ко мне. Я оглядываюсь, и всюду – люди, а папы нет. Бегут по кругу лошади. Я стараюсь смотреть на своих лошадок, но страх сковывает меня. Машинально я делаю все правильно, как на репетиции. Мне кажется, что лошади работают медленно. Люди слева, справа, передо мной просто посмеиваются. Наконец, исчезают голуби, пони, выбегает Малышка. Он останавливается подле меня. Выжидающе глядит, а я молчу. Малышка в нетерпении тычется в мои руки мокрыми, ласковыми губами, а я молчу. Малышка жуёт накидку. Я отталкиваю его, плачу, размазываю по лицу оранжевые из-за морковки слезы. Рядом папа. Он что-то объясняет публике и, подняв нас с Малышкой на руки, уносит за кулисы.

Мама ведёт меня к гардеробу, я вся дрожу. Из глаз текут слёзы, но плача нет.

– Что с тобой, Наташа! Ты испугалась, девочка? Пройдёт. Успокойся. – Мама укладывает меня на сундучке, а в углу жарко дышит мне в спину Малышка. Потолок над нами гудит. Топот, топот. Представление закончено, это зрители уходят из цирка. Я вздрагиваю от каждого толчка в потолок.

– Мамочка, а мамочка!

– Тише! Папа идёт, – шепчет мне мама. Я вся сжимаюсь в комочек.

– Ну, дебютантка! Прячешься. – Лицо у папы растерянное, доброе. – Ты, Наташа, умница! Всё прекрасно. Слышала, как тебе аплодировали? И сейчас зрители идут и говорят: замечательная появилась в цирке артистка!

Я напряженно вслушиваюсь в папин голос: верю! Вслушиваюсь в шаги на потолке. Они всё ещё звучат: значит, правда! Папа доволен. Мама уводит из гардеробной Малышку. Папа подсаживается ко мне на сундучок. Я протягиваю к нему руки. Обнимаю.

– Вот мы и артисты! Сейчас немедленно ложись спать. Я тебя укрою: вечером нам работать.

– Разве день уже прошёл? Мама! – Она с порога кивает мне головой. – Мама, ты ведь сказала «большой день», а он – короткий, – вырывается у меня последнее, уже усталое и успокоенное всхлипывание.

– Большой для сердца! – поясняет папа. – Потому что ты его запомнишь. Но ещё я тебе должен сказать: теперь мы с тобой у мамы – оба работники. Пойми, Наташа, манеж как моя ладонь: всё видно, и если ты настоящая артистка – он с радостью покажет всё лучшее в тебе, а если плакса, трусишка, то сожмёт в кулак. Вот эдак – сильно, и превратит в опилки.

В пять летя очень боялась стать опилками.

Глава VI

Папа забывает, что я ребёнок, – так все говорят. Теперь он не успокаивает меня после каждого представления. Он или осуждающе смотрит, боясь при маме высказать мне всё, что накипело у него на душе, или старается вовсе не замечать меня. И я знаю: это от требовательности. Длинное слово меня угнетает. Я стараюсь держаться поближе к маме. Прошу её играть со мной.

– Юра! – говорит однажды мама. – Сегодня я хочу, чтобы ты пошёл с Наташей в театр. Она никогда не видела кукол-артистов.

Снежная королева, девочка Герда и Олень. Я волновалась вместе с ними. Вскрикивала, хлопала в ладоши, не видя их пустых, немигающих глаз, забывала, что у кукол нет сердца. Был голос, движение и жизнь. На сцене была жизнь. Папа радовался и горевал как будто вместе со мной, но чаще он внимательно следил за мной. Я это чувствовала.

Сколько дней я провела потом со Снежной королевой! Я исполняла Чижику роль Герды в стойле у настоящего оленя, гладя нежную и мягкую оленью щёку. Настороженные быстрые глаза олешки не пугались меня, и Снежная королева в отрывках, пересказанная и обыгранная, вдруг поселилась для Чижика, Нонны и Славика прямо в цирке. Здесь сценой стала конюшня. Сцена была без декораций, только все сказочные артисты ожили: и олень, и даже ворона. И папа смотрел, смеялся, становясь прежним после моей Снежной королевы.

– Мама, ведь Наташка вся в меня, моя дочь. Как играет, а! Прямо МХАТ! – восторгался папа.

– Да, а знаешь, почему она на манеже деревянная? – Они сидели на сундучке вместе, разгорячённые думой. С моей работой вошло в семью что-то трудное, придавшее папе больше резкости, а маме – грустинки в уголках губ.

– Ты многого не понимаешь, Юра! Она пока пластилин, тебе нужно лепить, а не сечь. Сразу не бывает так, чтобы твоё мастерство перешло к ней только потому, что она твоя дочь. Как ты чуток к животным! Там ты весь: сердце, слух, глаза…