Цирк зажигает огни

Мы в Москве. У бабани. Рассматриваем сафьяновый футляр папиного звания и орден, который называется Трудового Красного Знамени. Маленькое знамя из металла всегда будет у папы, чтобы все знали, что и в цирке есть стахановцы труда. Мне хочется говорить обо всём, но говорить больно. У меня серьёзная ангина. Бывает просто так ангина, но если у неё есть прозвище – она серьёзная болезнь, или «стрептококнутая» ангина в тяжёлой форме. На шее у меня тёплый шарф. Я льну к бабушке. Мне грустно, что вместо жабо бабушка видит на мне неказистый шарф из верблюжьей шерсти. Садимся за стол, и вот оно, моё счастье, моя награда. Папа сидит рядом с бабаней, там, где раньше сидел дедушка Дуров, а я по правую руку от папы. Я теперь настоящий работник.

– Да, Юра! Я очень растрогана. Ведь у нас в семье уже два заслуженных артиста: Владимир Леонидович и Юрий Владимирович Дуровы. – Бабанины губы вздрагивают, и дивные большие глаза становятся глубокими, ласковыми, устремляются к папе.

– Бабаня, а я, а я? – хрипло твержу я, отвоевывая частицу бабаниного взгляда.

– А ты? М-да. Что ж, два заслуженных артиста и один пока простуженный. Будем надеяться, что последнее звание недели через две пройдёт. – И бабаня повязывает мне поверх шарфа атласную дедушкину ленту, ту самую ленту, на которой много лет он носил свои награды.

Глава VII

Утро. Цветной бульвар. Мы ждём папу. Он пошёл в главк[178] за разнарядкой. Разнарядка – разные ряды. Вот на Центральном рынке молочные, овощные, фруктовые, цветочные ряды. Разнарядка настоящая. А в цирке разнарядка – бумажка, где написано название города: скажем, «Алма-Ата». И мы едем в Казахстан. Если путь далёкий, едем в товарном поезде: папа сам следит за морскими львами. Мне очень нравится такая дорога. Один деревянный вагон вмещает два слона, ослика Пиколлё, ламу, наших собак: африканскую левретку Слоника и мою дворняжку Майку. Они занимают лучшие места, а мы втроём: папа, мама и я устраиваемся на сене в дальнем углу. Мама хитро придумывает дорожную квартирку. Стена из квадратных тюков прессованного сена. В стене даже есть окошечко. На окошечке легкая, шуршащая от крахмала марля. Из чемоданов и фанеры сделан стол. Сено прикрыто попоной и ничем не отличается от тахты, даже сверху висит ночничок – он включается от аккумулятора папиной автомашины «эмки». Весёлая, с дымком, разноголосицей гудков, криками маленьких базарчиков дорога. Топлёное молоко с румяной коркой в кринке, цыплята с ароматом русской печи, редиска, репа, наконец, яичница и кофе, которые мама готовит на спиртовке, необыкновенно вкусны под чечётку колес товарного поезда. Рано-рано, когда в окно, что почти вровень с потолком вагона, врезается первый, ещё неяркий луч солнца, я протягиваю руки, и тотчас из-под марли появляются две дырочки хобота.

– Доброе утро, Лили! – улыбаюсь я хоботу.

– Подъём, Наталья, подъём! – ещё с закрытыми глазами командует папа.

Мы умываемся. Папа смотрит на Мирзу, вздыхает:

– Растёт, ничего не скажешь, растёт слонишка. Видишь, уже спиной крышу подпирает.

– Да, – соглашается мама, – помнится, я где-то видела картинку: мир держится на китах, слонах и ещё ерунда какая-то. Мирза сейчас будто с этой картинки: весь состав на спине держит. Ишь, важная, надутая, даже присмирела. Голубчики, завтракать: Наташе – омлет, папе – кофе с бутербродами, а слонам – восемь буханок хлеба.

– А Пиколлё? – добавляю я.

– За него волноваться нечего. Полюбуйся. – Мама протягивает Лили буханку. Слониха разламывает её, чтобы поделиться с Пиколлё.

– Лиличка, хорошая моя, добрая! – Я в порыве нежности хочу броситься к ней, но папа останавливает меня.

– Не смей ей мешать. Рассердишь, пеняй на себя. Слоны завтракают, а ты лезешь к ним.

– А что она мне сделает?

– Харакири! Так, так и так. – Папа подхватывает меня на руки, зарывает в сено. – Так, и нет человека.

– Неправда! – кричу я и прячусь уЛили за ногой. Папе уже не до меня. Он нервничает; когда же переезд или полустанок со сменой паровоза? Папа спешит к морским львам. Им нужна вода. Ведь переезжают они в клетках, получая в день две-три поливки из шланга. Их выразительные глаза молят о воде.

Полустанок, раскрываются двери. Соскакивает с вагона папа, и вслед на свежий воздух тянутся два хобота, а вслед за ними – ослиная морда.

– Гляди-кась, чисто зоопарк везут, – в изумлении останавливается стрелочник.