Цирк зажигает огни

Мне самой было жалко сейчас папу. И всё же мама для меня была такой, как всегда. Я не могла на неё сердиться, я слишком верила ей и любила её! И когда сверху над нами зазвучали тихие аккорды расстроенного циркового пианино, мы с папой сразу замолчали и притаились, чтобы не спугнуть мелодии нежной и грустной, такой несовместимой с цирковым гулом голосов и грохотом музыки. Папа поднял меня на руки, и мы стали шептаться:

– Если задыхаешься, моментально ищешь отдушину. Свежего воздуха. Отдушина помогает, успокаивает. Моя отдушина – животные, мамина – музыка, а твоя?

– Мама! – встрепенулась я, и тотчас сверху донеслось:

– Наконец-то нашлись мои дрессировщики.

Уже втроём стоим у занавеса.

– Размотала я клубок ваших переживаний. Что такое дуровский метод дрессировки? Толкуют его так: самый гуманный. Не причиняя боли животному, не внушая страха кнутом и палкой, своим чутким умом и добрым сердцем сделать из питомца артиста. – Этот разговор относился к папе. – Тебе, Юра, всегда доставляет удовольствие, когда животное ощущает манеж как праздник. Тогда осознай, что Наташа – ребёнок, которого надо воспитывать, или на твоём языке – дрессировать. Дрессируй, – шутит мама.

– Но она боится меня, и нет у неё контакта с публикой. Она съёживается на манеже.

– Пройдёт. Только познакомь, подведи поближе, дай ей возможность почувствовать дыхание зрительного зала, услышать говор, и это пройдёт.

Снова хорошо у нас в доме-цирке. Я смеюсь, опять играю с мамой, Нонной и Чижиком. А после представления в воскресенья, на утренниках, папа остаётся со зрителями, ведёт беседы о дрессировке, и я показываю своего Малышку. Иной раз мы сидим на местах среди публики, иной – гуляем по фойе. Я вижу людей. Они свои. Они радуются, замирают и аплодируют, потому что они любят мой дом-цирк. Мне не страшно выходить на манеж. Пелена тумана давно убрана из моего воображения. Я каждый раз знакомлюсь с новыми зрителями и стараюсь, хоть ненадолго, остаться в их поле зрения. Я умею ответить на улыбки и скрыть промахи Малышки, я бываю рассерженной, когда один из моих голубей вдруг вспорхнёт, набирая силу, взовьётся и сядет на чьей-то трапеции, не желая работать. Я становлюсь пока ещё маленьким, но уже творческим человеком.

Наконец, приходит в мою жизнь экзамен. Майская демонстрация. Цирк идёт кавалькадой. Проносятся мотоциклисты. На грузовых машинах, в кузовах-сценах – акробаты, иллюзионисты, клоуны. Мы замыкаем шествие. Впереди меня – папа с Мирзой. Я иду с Лили и Пиколлё. Устаю, и Лили берёт меня на хобот. Гляжу сверху на движущиеся потоки людей. Косынки, шляпки сливаются в яркий букет, похожий на зрительный зал в цирке. Над головой у меня воздушный шар.

– Лиличка! Хочу шарик!

Лили хоботом ловит верёвочку, протягивает мне шар. Скоро трибуна. Папа с Мирзой идут медленно. Неожиданно раздается щелчок, и вместо шара в моей руке оказывается сморщенный лоскуток тёмно-зелёной резинки. Только щелчок от лопнувшего шара, а Мирза рванулась вперёд, увлекая за собой папу. Они обогнали одну, другую, третью машины, миновали трибуну. Папа лишь рукой успел помахать. Он не отстаёт от Мирзы. Кричит взволнованно и твердо:

– Цурюк! Назад!

Мирза словно ошалела. Папа бросается ей наперерез. Слониха останавливается как вкопанная. «Стоп-стоп-стоп», – раздаётся по цепи. И как поезд, тормозя, с толчками, начинают останавливаться звенья кавалькады. Я в самом центре. Перед трибуной. Лили, ура! – я взмахиваю рукой, подражая папе, и Лили, свернув хобот кренделем, поднимает его над головой, издавая громкий торжествующий клич. Я раскланиваюсь под аплодисменты. Лили берёт меня на хобот и, слушаясь моей команды, легко вскидывая ноги, проходит по площади.

– За сообразительность, выдержку, за то, что ты – артистка! – прижимает меня к себе папа, целуя мои глаза, брови, волосы, бант. Он такой счастливый, а мама плачет и улыбается.

– Наташа, а радость-то у нас какая! – Мама опускается передо мной на колени, расправляя смятый костюм и поникший бант. – Поздравь папу. Он получил звание заслуженного артиста. Мы едем в Москву на два дня. Скорей, скорей собираться… Едем сегодня…

Дорога, купе. Папа мне рассказывает о своём детстве. Мне хочется всё время смеяться, но я захлебываюсь в кашле, и после термометра, показывавшего 38,6, радость становится тише, а на мамином лице снова тени заботы, усталости и напасти.