Цицианов

Они попытались открыть ворота изнутри, но персы предусмотрительно завалили двери громадными каменными глыбами. Пришлось вводить подкрепления по лестницам, уже установленным в разных местах. Через час вся стена и башни на ней оказались заняты русскими. Но дело еще не было кончено: выходы из башен были очень узкими, и спуститься в город с восьмиметровой стены оказалось невозможно, тем более что снизу велась интенсивная стрельба. Тогда солдаты перетащили через стены лестницы и по ним обрушились на головы защитников Гянджи. Здесь сопротивление прекратилось, благодаря чему военнопленные и мирные жители избежали расправы. Но в одном месте резни избежать не удалось. Около пятисот человек заперлись в мечети, еще не зная о том, что победители проявляют неслыханную в их краях милость к побежденным. Все бы закончилось миром, но кто-то сообщил солдатам, что в мечети засели горцы, причастные к уничтожению роты егерей под командой капитана Секерина весной 1803 года. Как было сказано в официальном рапорте, «одно название лезгин было сигналом смерти всех бывших в мечети». Это стало одним из первых проявлений того феномена, который мы выше уже назвали «приватизацией войны» и который стал одной из особенностей боевых действий на Северном Кавказе вплоть до второй половины XIX столетия. «Приватизация войны» выражалась в специфическом поведении солдат и офицеров, в высоком уровне личной и корпоративной мотивации. Приказ командования сохранял значение побуждающего импульса, но терял роль абсолютной доминанты, а часто явно отходил на задний план. Подобно тому как отдельные туземные роды и племена имели «традиционных» врагов, у полков Кавказского корпуса, долгие годы воевавших с одними и теми же противниками, месть за убитых товарищей становилась главной движущей силой. При столкновении с «незнакомым» неприятелем солдаты исполняли присягу, степень их жестокости определялась горячкой боя. При встрече же с врагами «заклятыми» ситуация была иной — раненых добивали, пленных не брали. За жестокое избиение егерей в районе Кварели своими жизнями платили сотни горцев во всех случаях, когда солдаты по какой-то причине считали, что их противники — «те самые ироды». Не обошлось без эксцессов и в других местах. Участвовавшие в штурме грузины-милиционеры припомнили гянджинцам, что именно те вместе с эриванцами зверствовали в Тифлисе в 1795 году. Грузинский царевич Давид, современник событий, писал о разорении Гянджи: «…Так как грузины имели злобу на жителей оного, то князь Цицианов не мог воспрепятствовать оным грабить и разорять город, где большая часть жителей мужского полка побита, а женского взята в плен, а сам хан умерщвлен»[714].

Несмотря на обещание предать всё мечу и огню в случае сопротивления, Цицианов на удивление мягко обошелся с побежденными, всячески демонстрируя милосердие. Он приказал дать приют ханскому семейству, отпустил вдову хана к родственникам в Нухинское ханство. Стоит сказать, что гянджинцы, благополучно пережившие штурм 1803 года, четверть века спустя отплатили русским совсем по-другому. В начале следующей войны с Персией, 1826—1829 годов, население города подняло мятеж и вырезало роту, которая замешкалась и не смогла вовремя соединиться с основными силами.