Цивилиzации

Зрелище озадачило китонцев. Даже Атауальпа, снискавший славу и уважение тем, что умел не терять царственное самообладание перед самыми удивительными вещами и ситуациями, не скрыл легкого удивления.

Посреди площади, запертые в клетке, стояли мужчины и женщины: им на головы нахлобучили остроконечные колпаки, одеты они были в робы, кто — в желтые, а кто — в черные, на робах красной краской были нарисованы кресты и языки пламени. На желтых пламя смотрело вниз. У некоторых на шее была веревочная петля. Каждый держал в руке высокую незажженную свечу. Рядом стояли черные ящики и куклы в человеческий рост.

Перед ними вокруг большого белого креста, явно поставленного здесь не случайно, выстроились постриженные мужчины, немного похожие на тех, которые были в Лиссабоне: они слушали своего собрата, произносившего длинную речь и показывавшего гневным пальцем на околпаченных в клетке.

Рядом Игуэнамота заметила местных касиков: их выдавали хорошо пошитые одежды и стать. Одна молодая светловолосая женщина напоминала Каталину: те же осанка и взгляд. У лысого мужчины в красном платье, рядом с ней, лицо было настолько иссохшим и костлявым, что он походил на мумию. Позади стояла вооруженная стража, по всей видимости призванная их защищать.

На оставшейся части площади колыхалась тесная толпа и, внимая долетавшим с помоста словам, через ровно отмеренные промежутки принималась петь и чуть ли не танцевать.

Игуэнамота плохо понимала эту странную речь, а иногда язык и вовсе становился ей незнаком, так что даже общий смысл оставался непонятен. Людей в колпаках заставляли от чего-то отречься, но ради чего все затеяно, она уловить не могла. Они по очереди выступали вперед и повторяли, когда им задавали вопросы: «Si, yo creo»[87], — кроме тех, у кого во рту был кляп.

При всей торжественности ритуальный смысл церемонии ускользал от кубинской принцессы, да и от ее спутников тоже.

К ней робко приблизился какой-то юноша, бедно, но опрятно одетый, и уставился на ее наготу под покрывалом из летучей мыши. Пока песнопения летели в небеса, она попыталась расспросить его, что все это значит. Робкий юноша попятился, но, в отличие от священнослужителей, взгляд он не прятал.

Судили conversos[88] по подозрению, что они хранят верность своей прежней религии — иудейской. Или, вполне возможно, магометанской, а еще они могли быть иллюминатами или лютеранами, хотя в здешних местах последние попадались редко. Некоторых судили за непристойные речи, богохульство, суеверие, двоебрачие, содомиюили колдовство (иногда пунктов обвинения было несколько), но в этом случае наказание полагалось более мягкое: пеня, хлыст, тюрьма или каторга. Юноша объяснил, что если пламя направлено вниз, значит, удалось избежать костра. Он указал на одного из людей в колпаках, ему вменялось в вину, что он жарит пищу на оливковом масле вместо сала. Во всяком случае, так она перевела Атауальпе, хотя не была уверена, что точно поняла, в чем тут преступление. Песнопения продолжались.

Со слов юноши выходило, что все судьи — ядовитые гадюки, а их матери привыкли торговать своим телом, но все же одного из них он уважал, ведь тот учился в городе под названием Саламанка, где все отдано наукам и, по его словам, поддерживаются любые знания, какие только есть в мире.

Всеобщему обозрению явили зеленый крест, который до этого был накрыт черным полотнищем. Затем главный судья обратился к трибуне с касиками.

Молодая светловолосая женщина была королевой этой земли, а человек-мумия в красном платье — ее министром.

Церемония тянулась так долго, что участникам, судьям, обвиняемым и знати принесли еду.

Затем вооруженные люди увели приговоренных в черных робах, а заодно унесли черные ящики и кукол в человеческий рост. Атауальпа из любопытства пошел за этой процессией. Но не изволил сообщить полководцам о своих намерениях, поэтому Руминьяви велел остальным ждать, а сам отправился с ним, как и Игуэнамота: она решила, что к ней указание не относится; робкий юноша-левантинец поплелся за ней.

Они вышли на другую площадь, где стояли столбы с кольцами, обложенные вязанками хвороста. Сначала солдаты разожгли костры, в которые бросили ящики и кукол в человеческий рост.

Затем привязали приговоренных к столбам.

По странной логике, недоступной китонцам, некоторых удушили, прежде чем придать пламени, — робкий юноша объяснил, что это такой акт милосердия, — но остальных, чьи преступления, видимо, были серьезнее, сожгли заживо. Всем посылали знак, который рисовала перед странниками Каталина, — тем самым жестом от лица к груди.

Человеческие жертвоприношения не были инкам внове. Однако нам известно, что, хоть Атауальпа и пытался казаться бесстрастным, в глубине души он был глубоко потрясен, наблюдая, как корчатся в предсмертных судорогах тела и кричат казнимые.

До поздней ночи толпа оставалась на площади и смотрела, как догорают костры.