Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Существует, однако же, и другая сторона вопроса о коммунизме в глобальном контексте, которая связана с восприятием, проекциями и интерпретациями коммунистического опыта за пределами его собственной сферы и с их влиянием на идеи и действия в некоммунистическом мире. Коммунизм в качестве международного движения не был лишь ответвлением или продолжением коммунизма, находящегося у власти. Подчинение советскому центру не предотвращало формирования разнообразных коммунистических субкультур. Некоторые из них были более сильными и явно выраженными, а поскольку они реагировали на проблемы и трансформации модернизирующихся обществ, то они заслуживают по меньшей мере упоминания в контексте наших размышлений о коммунизме и модерности174. Конфликты между стратегией коммунистического режима и устремлениями коммунистического движения привели к отделению радикальной группы. Эта альтернативная версия коммунизма – революционная оппозиция, группировавшаяся вокруг троцкистского движения, – так и не вышла за рамки секты, но ее длительное существование и вклад в критический анализ советского феномена (часто продолжавшийся на новых основаниях теми, кто покинул ряды движения) завоевали ей место в истории политической мысли ХХ века. Кроме того, стремление извлечь уроки из советской модели характеризовало не только тех, кто полностью отождествлял себя с ее идеологическими постулатами, и сторонники извлечения различных уроков могли вести между собой борьбу за власть (первый и наиболее значительный конфликт такого рода развернулся между Гоминьданом и китайскими коммунистами в 1920‐е годы). В дальнейшем постколониальные элиты считали привлекательными советские методы контроля и мобилизации. Распространение частичных имитаций – таких, как разнообразные «афромарксистские» режимы, – казалось бы, сделало перспективы советской экспансии более вероятными, чем это видится сегодня, но изменение глобального соотношения сил вынудило такие государства изменить свой курс и добиваться самосохранения иными способами.

Более широкий спектр западных взглядов на советскую модель также имеет отношение к нашей теме. Коммунистическая альтернатива возникла в условиях катастрофического крушения западной модерности (Первой мировой войны); она оформилась, когда западный мир испытал глобальный кризис, высвободивший разрушительные силы в развитых обществах; в течение некоторого времени она представляла собой серьезный вызов западному блоку. Все эти причины привели к тому, что западные наблюдатели преувеличивали масштабы и потенциал альтернативной версии модерности. Иными словами, советская модель представляла собой цивилизационный мираж. Лишь немногие интерпретации такого рода явно основывались на понятии новой или особой цивилизации, но этот термин казался уместным сторонникам как положительной, так и негативной оценки данного явления175. Для тех, кто придерживался наиболее благожелательного взгляда на цивилизационные достижения коммунизма, центральное значение имела его предполагаемая способность примирить стремление к рациональному господству посредством науки со свободой через участие, что, как уже отмечалось, представляло собой два противоречащих друг другу аспекта модерности. Привлекательность этого мифического образа целостной модерности зависела от местных и исторических условий, но он часто оказывал влияние за рамками строго ортодоксальных субкультур и тем самым добавлял еще одно измерение к глобальному присутствию коммунизма. Однако те, кто отвергал коммунистический режим как модерность без свободы, часто отмечали наличие в его институтах особой, всеобъемлющей и самовоспроизводящейся логики, но расходились во мнении относительно ее источников. Некоторые исследователи связывали советскую модель с технологиями надзора и бюрократического контроля, повсеместными в обществе модерности, но достигшими предельного развития в условиях партии-государства и превращенными в систему тотальной власти. Другие выдвигали концепцию идеократии, чтобы описать новый тип господства, нацеленный на тотальное подчинение общества и истории идеологической конструкции (наиболее спекулятивная версия такой аргументации возводит истоки коммунизма к гностическим течениям в западной религиозной традиции176).

Несмотря на такие разногласия, указанные теории сходились на уровне стратегической оценки: общей для них была тенденция – распространению которой они способствовали – рассматривать коммунистическую структуру власти как более монолитную и устойчивую, чем она была в действительности. В ретроспективе кажется сложно отрицать, что восприятие коммунизма в качестве угрожающей альтернативы приводило к переоценке его силы. Это относится к его идеологической динамике в начальной стадии холодной войны (классическим примером служит предложенное Жюлем Монеро описание коммунизма как ислама ХХ века177), значительному преувеличению перспектив его экономического роста в хрущевский период и военной мощи в последние два десятилетия его истории.