Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Настоящая статья построена вокруг коммунистического опыта и использует его в качестве частного примера более общей проблематики переплетения. Теоретики модерности до сих пор были склонны игнорировать это поле, вплоть до вычеркивания его в качестве нерелевантного для их исследовательской задачи124. Но даже когда эту проблематику воспринимают всерьез, ее слишком часто рассматривают в качестве единственной и безальтернативной линии развития. Нет сомнений, что дискуссию по этому вопросу необходимо начать с двух основных примеров: России и коммунистического Китая. Бифуркация между ними является самым критическим аспектом поворотного момента, который произошел с коммунистическим опытом во второй половине ХХ века. Эта значимость, очевидно, определяется различными путями выхода России и Китая из коммунизма (причем ни один из этих выходов не был завершен, хотя выход России в определенных аспектах был более окончательным, чем выход Китая). Об этом различии слишком часто забывают, когда рассуждают о коллапсе коммунизма как о некоем едином процессе. Можно сказать также, что конфликт между этими двумя крупнейшими коммунистическими державами (начавшийся в конце 1950‐х годов и продлившийся до середины 1980‐х, притом что союз между ними едва ли просуществовал более десятилетия) сыграл важную роль в разворачивающемся кризисе и итоговом распаде коммунистической модели и в одном, и в другом случае. Наконец, ретроспективный анализ двух основных коммунистических траекторий, восходящий к самому их началу, должен поведать нам нечто о дифференцирующей динамике, которая уже была встроена в их первоначальную связь друг с другом, и том, как каждая из них соотносилась с Западом.

Имперские революции как пути к модерну

Сравнительные исследования формирования империй и их последующей динамики являются одной из недостаточно проработанных областей исторической социологии. Если говорить конкретнее, то особенности модернизационных процессов и стратегий в условиях империй не получили достаточного изучения в соответствии с их значимостью. Наконец, взаимоотношения между империей и революцией представляют собой наиболее захватывающий аспект обширного имперского компонента модерности. Можно предположить, что интерпретации наиболее парадигмального революционного опыта по-прежнему отражают устойчивое нежелание задаваться этим вопросом: несмотря на обилие ревизий в изучении Французской революции в последнее время, ни одна из них так и не сделала должного акцента на том факте, что кульминацией этой революции была попытка навязать Европе имперское единство.

Но центральным предметом данной статьи будет именно российский и китайский опыт. В качестве некоторого вступления к сравнительному анализу необходимо сказать несколько слов о том общем бэкграунде и характеристиках этих революций, которые в конечном счете привели к различным стратегиям решения общих проблем. В данном контексте наиболее важным общим пунктом является то, что в обоих случаях мы имеем дело с имперскими революциями: социальными, политическими и культурными революциями, начало которым положил коллапс империй, вызванный глобальной динамикой модернизации, но которые в итоге привели к восстановлению имперских структур на новых основаниях, с новыми элитами во главе. И сделано это было путем мобилизации новых социальных сил. Это выглядит наиболее поразительным парадоксом истории ХХ века: революционные идеологии, заимствованные на Западе (но различным образом реинтерпретированные как в процессе заимствования, так и после революционного захвата власти), служили рационализации и легитимации инновационного восстановления двух наиболее могущественных незападных империй. Однако до сих пор историки-компаративисты и теоретики модерности уделяли этому феномену слишком мало внимания.