Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Первый из подобных исторических эпизодов является наиболее знакомым и противоречивым. В 1920‐х годах однопартийное советское государство стало напрямую участвовать в китайской политике (через двойной союз с Гоминьданом и китайскими коммунистами) в тот самый момент, когда само советское руководство раскололось на две непримиримые фракции, которые исповедовали две несовместимые стратегии. После русской революции и ее нераспространения на Запад стало очевидно, что взгляды большевиков обращены на Ближний Восток и Индию, но вскоре на горизонте появился Китай в качестве более серьезной и многообещающей арены для революционной стратегии. В этом смысле он заменил Германию в качестве наиболее значимой внешней точки опоры политики большевиков. Когда советский центр раскололся, указания по поводу революционной борьбы в Китае стали сущностно важными для саморепрезентации и идеологической легитимации обеих фракций советского руководства. Хотя значение отката 1927 года (который совпал с финальным поражением оппозиции в Москве) вскоре стало очевидным, сталинское руководство вынуждено было настаивать на оправданности своей китайской политики, и наоборот, что касалось троцкистских течений, то тезис о том, что сталинский оппортунизм или предательство сорвали китайскую революцию, стал центральным для всей альтернативной стратегии.

Работа Александра Панцова131 о большевиках и китайской революции отчасти базируется на прежде недоступных источниках. Она проливает свет на первый этап советско-китайского переплетения и вносит коррективы в нарративы предшествующих исследований. Как показывает Панцов, никто из претендентов на верховную власть в советском государстве не имел четкой программы относительно китайской политики в данный период. Различные попытки укоренить политические решения в конкретном анализе китайского общества ретроспективно представляются особенно примечательными тем, что касается несоответствия между ограниченными знаниями и огромными амбициями. Одним словом, и советское руководство, и коминтерновские эмиссары были крайне далеки от всестороннего понимания китайской ситуации, но это не останавливало их, а свои далекоидущие планы они строили, опираясь на отрывочные сведения, поступавшие из Китая. В частности, сталинская политика в Китае испытала значительный стратегический сдвиг. Троцкистская позиция ошибочно усматривала в ней оппортунистические уступки мощнейшим силам в регионе. Но, как убедительнее других исследователей утверждает Панцов, у сталинской политики в Китае, по всей очевидности, была совсем иная рациональность: в середине 1920‐х годов Сталин пришел к мысли о том, что коммунисты могли бы захватить контроль над формирующимися гоминьдановскими структурами, и это было адаптированной версией его ранних «левых» взглядов относительно революционных движений в азиатских странах, а вовсе не отказом от них. Если принять эту интерпретацию, то Китай предстает своего рода полигоном – хотя и неверно воспринимаемым и неуправляемым – для испытаний воображаемого пути к власти, который позднее можно будет превратить в более эффективную тактику для использования в различных исторических обстоятельствах. Попытки установить контроль под видом более или менее формального союза стали устойчивой чертой коммунистической стратегии. Анализ, проведенный Панцовым, предполагает, что описанная модель установления контроля может по меньшей мере рассматриваться как экстраполяция успешного ответа самого Сталина его врагам в советском однопартийном государстве. Но даже в этом случае китайский опыт был решающим для первого шага к глобальному видению.

Дальнейшие исторические перипетии можно описать более кратко. После победы коммунистов в Китае и после того, как новый китайский режим оказался зажат в международном окружении, по-видимому принуждавшем его к роли младшего партнера Советского Союза в его борьбе с Западом (такими, по всей видимости, были представления Сталина о Корейской войне), существование (или, как мы теперь знаем, мираж) единого «социалистического лагеря» стало основной чертой неудавшийся глобальной стратегии позднего сталинизма. Представления о самодостаточном социалистическом мире, включая альтернативный мировой рынок, имели смысл только при условии, что две указанные коммунистические империи объединялись в идеологически обоснованный и геополитически сплоченный блок. Но те же представления послужили легитимации совершенно другой стратегии после 1956 года. Хрущевский проект мирного сосуществования и экономического соревнования также предполагал сдвиг в глобальном балансе сил, которого ожидали в (уже весьма слабом) единстве социалистического мира.