Цвет твоей крови

– Где… – и непристойной рифмой уточнил. Скверно, подумал я. Пограничники – люди информированные, если уж и они угрюмо молчат… Будь иначе, они даже подозрительной личности разъяснили бы обстановку с неприкрытой радостью…

Минут через пятнадцать мы въехали в райцентр, небольшой, главным образом деревянный городок сельского облика. Попетляли по незнакомым улицам, и машина остановилась у двухэтажного домика с часовым у входа (петлицы пехотные) и зеленой вывеской, где под красной пятиконечной звездой с серпом и молотом значилось: «3-е управление НКО СССР».

Старшина, сказав что-то часовому, ушел в дом. Я ничуть не удивился, что меня привезли именно сюда, – следовало ожидать. Третье управление – это военная контрразведка, особые отделы, в этом году переданные в Наркомат обороны. Все как я и рассчитывал – кто еще будет заниматься человеком, назвавшим себя командиром-пограничником?

Отсутствовал старшина минут пять. Появился в сопровождении хмурого старшего лейтенанта и рядового с винтовкой. Как поется в старой песне, и повели его, болезного… Меня то есть. Руки, что было ожидаемо, велели держать за спиной. Я и держал.

Когда вели через главный вход, я успел глянуть на настенные часы – пятнадцать сорок восемь. Привели, конечно же, в полуподвал, в небольшую камеру – видно было, что они тут обустроились давно, быть может, еще до передачи их ведомства в НКО. Две прикрепленных к стенам деревянных койки – это все-таки была не тюрьма, так что койки утром не поднимали. Никакого сокамерника – то ли у них было мало постояльцев, то ли собирались держать меня в одиночестве.

Вот тут уж обыскали со всем тщанием, велели раздеться догола, стать раком и раздвинуть ягодицы – ну, стандартная процедура, мало ли что у задержанного может быть там запрятано. Другое дело, никогда не думал, что однажды самому придется ей подвергнуться.

Унесли не только сапоги (что понятно, следовало проверить, не зашито ли что-то интересное в голенищах, не спрятано ли под подошвой), но и всю одежду, что выглядело довольно нестандартно. Ну, вполне возможно, у особистов были свои регламенты на этот счет, не такие, как у нас. Трубку и кисет, разумеется, тоже забрали. Взамен – вот же благородные люди! – принесли сменку: многократно стиранное и штопаное обмундирование рядового с выцветшими петлицами без эмблем и знаков различия, ботинки, какие носят с обмотками (обмоток не дали, и шнурки вынуты), и, наконец, паршивенькие хлопчатобумажные носки с прохудившимися пятками. Зеркала, разумеется, не было, но я и так знал, облачившись в это старье (хорошо хоть, стираное), что выгляжу как босяк. На гауптвахте (пару раз сиживал в курсантские годы, плох тот курсант, что не был на губе), по крайней мере, не заставляли переодеваться в старье. Ну да в чужой монастырь со своим уставом не ходят…

На допрос в этот день не вызывали вообще. То ли у них была запарка и на мелюзгу вроде меня не хотели отвлекаться, то ли, не исключено, хотели потерзать неизвестностью. В этом случае они крупно просчитались: терзаться неизвестностью я вовсе не собирался, хорошо представлял процедуру, через которую мне непременно придется пройти, немцами не завербован, а о путешествии в другой мир упоминать не стоит…

Ужин, надо отдать им должное, принесли – и не баланду, по красноармейской норме. А потом и «постельные принадлежности», именно так, в кавычках: тощий, как блин, матрац, такая же подушка, продранное в паре мест кусачее одеяло из жесткой шерсти неизвестного животного, какое, надо полагать, водится только в питомниках особых отделов.

Самое интересное, что дрых я как суслик. Я и прежде бессонницей не страдал, а теперь, видимо, сказалось нешуточное напряжение последних двух дней, проведенных в мире Грайта и Алатиэль отнюдь не в праздности…

Утром принесли ломоть черного хлеба, крохотный кусочек сахара и жестяную кружку с жиденьким чаем. А потом повели на допрос. Тут и началась карусель…

Допрашивал меня старший лейтенант Шушарин, персонаж примечательной наружности: верзила с пудовыми кулаками и физиономией, какая могла бы напугать самого лихого неандертальца (это он представился Шушариным, не предъявив никаких документов, так что мог оказаться хоть Сидоровым, хоть Худайбердыевым). С самого начала дал понять, что относится ко мне с нескрываемым отвращением: сам дымил как паровоз, но мне, вопреки расхожим штампам, ни разу не предложил, обращался исключительно на «ты», пялился на меня зло, не говорил, а скорее лаял. Сначала я, как он велел, подробно рассказал, кто я такой, что за училище заканчивал, где служил, как получилось, что в тот день угодил утром в самое пекло. Что интересно, записывал он мои показания быстро, сноровисто и, как я разглядел, красивым, хоть и не каллиграфическим почерком, – хотя выглядел и держался так, будто грамоте был еле-еле обучен. Тогда-то у меня и зародились подозрения, что его внутренняя сущность, ум и характер не имеют ничего общего с маской похмельного питекантропа. Очень быстро подозрения подтвердились, но не будем забегать вперед…