Цвет твоей крови

Выглядел этот торговец, приходится признать, убедительно: высокий и костлявый, худой как жердь, с узким изможденным лицом подвижника и аскета, глубоко запавшими глазами, сверкавшими фанатизмом. До сутан и ряс, похоже, здешние церковники не додумались (или это касалось только служителей Дакташи): на нем были штаны и кафтан (правда, отличавшиеся фасоном от одежды дворян и простолюдинов), плотно облегающие (что как нельзя выгоднее подчеркивало худобу), из какого-то, сразу видно, грубого и дешевого материала вроде холста, а то и мешковины, неглаженые, все в складках, потертостях и прорехах. Невысокий колпак из той же материи, а ноги с давно не стрижеными ногтями – босые. Одним словом, натуральный святой подвижник, изнуренный бескорыстным служением, питавшийся только сухарями и водицей, хоть икону с него пиши…

Перед ним на высоком треножнике в большой чаше что-то дымило, дым поднимался густо и высоко, и время от времени босоногий гнал его в сторону дороги чем-то вроде большой лопатки – благодать посылает на странствующих и путешествующих, надо полагать. Да, хорошая антирелигиозная кампания с изъятием церковных ценностей здесь бы не помешала. Ручаться можно, в храме у них немало злата-серебра: с тех пор, как появились храмы, их украшали пышно и богато что снаружи, что внутри, немало денежек состригая с простаков, – что я только что наблюдал своими глазами как живую картинку из нашего прошлого, пусть и в других декорациях…

По другую сторону дороги обнаружился такой же храм и такой же треножник, и второй персонаж, худющий, с горящими глазами, старательно гнал дым на путников – что не особенно и удавалось из-за безветрия, но старался он на совесть.

Алатиэль (тоже исправно бросившая монету) ехала рядом со мной молча недолго. Саркастически ухмыляясь, спросила:

– Ну ты видел? Изможденный, так и тянет покормить…

Я огляделся. Те, кто ехал впереди и позади, были от нас слишком далеко, чтобы слышать наш разговор, так что не было необходимости понижать голос.

– Впечатляющее зрелище, – сказал я. – Словно вот-вот помрет с голодухи. Они что, все такие?

– Ничего подобного, совсем наоборот, – фыркнула Алатиэль. – Нарочно подбирают таких вот – для тех церемоний, когда необходимо появляться на людях. И в самом деле держат их впроголодь, вознаграждая другим манером – земля, хорошо оплачиваемые посты для родственников, не требующие и пальцем о палец ударить… Или находят таких, которые из-за хворей выглядят как живые трупы. Те, кто на людях почти никогда не появляется – а их неизмеримо больше, – выглядят совершенно иначе. Поперек себя толще, вино и женщин вниманием не обходят. Лет десять назад даже объявили, что Дакташе угодны и служительницы – вот только по какому-то совпадению делают служительницами молодых и красивых, нестрогих нравов… – Она помолчала, потом решилась: – Честно признаться, они до Вторжения, старшие рассказывают, грешили чревоугодием, винопитием и любовью к женщинам, но не с таким размахом, старались обделывать все втайне, за закрытыми дверями. А с приходом ватаков будто с цепи сорвались. Благо управы на них нет никакой, сам король перед ними расстилается. До Вторжения, точно знаю, были в большом ходу насмешливые книги о грешных служителях, народные песенки с высмеиванием их пороков. Я читала кое-что… И не было никаких особых преследований, разве что для очень уж далеко зашедших – денежные штрафы, не такие уж и обременительные. После Вторжения эти книги запретили, как и все другие, а за насмешливые песенки, кто бы их ни пел, дворяне или низшие, полагается смертная казнь… Ничего, дай только срок! Когда мы победим, в первую очередь возьмемся за этих жирных скотов.

И ведь возьмутся, подумал я, глядя на ее очаровательное личико, пылавшее нешуточной злобой и решимостью. Вряд ли она одна так радикально настроена по молодости лет, кто-то постарше должен был вложить в эту красивую головку именно такие идеи…

Алатиэль воодушевленно продолжала:

– Мы разрушим и сожжем их неправедные храмы, восстановим древнюю простоту и скромность. Жирные получат свое…

Я видел, что она говорит искренне, что порывы ею движут самые благородные. Беда только, что благородные порывы порой заводят очень и очень далеко, так что ужасают порой самих реформаторов. Было время, когда такие вот чистые душой подвижники искренне боролись с церковью, и в самом деле погрязшей в дурной роскоши и нешуточных грехах. Только частенько порой случалось, что люди в скромной одежде, молившиеся в лишенных и тени роскоши церквях, из самых что ни на есть благих побуждений развязывали террор, и не снившийся тем, кто погряз в роскоши и грехах…