Цветы мертвых. Степные легенды

– Ну, а мы-то как, Иван? Не помнишь? Или позабыл там уже все? Когда мы с тобой слюбились, как оно дело-то было? Теперя уж можно и при дочке сказать, взрослая, сама детей имеет. И скажу. В церковь-то пошли опосля? Никак помнишь, а? Пока не припекло мне, все по садочкам совались. А вы нас под закон хотите подвесть. По вашему-то выходит, что всех нас нужно уничтожить: одних расстрелять, других повесить. Нет, с такими законами просим оставить нас, а мы тут сами уж управимся. Вот!

– Ну что, мама, ему говорить, все равно не понять ему. Совсем другой человек. Как с неба упал. – Сказала дочь.

– И верно, что прямо с неба упал, да прямо в дерьмо попал. – Сказал Ракитин и замолчал. Понял старик, что жизнь без него совсем изменилась. И не только жизнь, но и сами люди. Не поймешь их. С одного конца как будто прижатые, с другого отпущенные. С одного забитые, с другого дюже свободные. Мужей в армию забрали, а женки в открытую с другими и с немцами кохаются, и девки тоже.

Вышел на крылечко, закурил и задумался. Ранее строил планы, что если немцы не выдержат, увезти жену с собой за границу. Теперь увидел, что не поедет она ни за что. Что дом и семья ей дороже всего и вспомнил, как в первую же ночь попробовал поднять этот вопрос, пользуясь тем, что Ольга сдалась на его ласку по-прежнему. А она ему ответила тогда, когда казалось, второй медовый месяц наступил для них обоих:

– Нет, Иван. Не поеду. – И зарывшись в подушку заплакала.

– Как же не поедешь? Ведь тут вас всех казнят, затиранят. А там-то свободная жизня, что хошь, делай. – Уговаривал Ракитин жену. Он уже понял, что расстаться ему с ней будет трудно.

– Нет. Тут все свое. И говор, и люди. А там? Кто его знает, что там? Люди чужие, ни слова родного… Да и звычаи чужие, сызнова привыкать на старости. Да и нашто они нам?.. – Ответила Ольга как будто немного раздумывая, что подбодрило Ракитина на новые уговоры.

– Едем, Ольгушка, едем, родимая. Тут вас погубят уж за одно только то, что меня принимали. Опять же и дети…

– Нет! – Категорически ответила Ольга и поднялась на локте. Пусть убивают, но здесь дома. Я их перед смертью хучь выругать смогу, а там?.. Да как я курень-то кину? Господи! Да сердце за воротами лопнет! Дале все одно не иттить! Нет, родимый, езжай один, а нас оставь умирать тут…

Долго сидел Иван на крыльце, опустив голову. Уже сгоревший окурок давно выпал из рук. Потом встал, выпрямился, расправил вахмистерские плечи, провел ладонями по лицу и удивился мокроте его. Посмотрел с порога на тихий Донец. Там за рекой рдела степь нежно-сиреневым жарким днем и колыхалась под озорным ветерком, синея вдали темным лесом.

«Родимый край», Медон (Франция), сентябрь-октябрь 1976, № 124, с. 12–22; ноябрь-декабрь 1976, № 125, с. 24–27.

Цветочек

В тот год судьба забросила меня вместе с многими беженцами в Германию. Я очутился в Берлине и без дела слонялся по полуразрушенному городу, уничтожая с волчьим аппетитом во всевозможных столовках неизменные «штаммы» из картофеля с собственным куском хлеба, похожего на опилковый брикет для топки печей, и выпивал тарелку жидкости, называемой супом.

На душе было скверно, давила тоска, неопределенность международного и своего собственного положения.

В такие дни и при таком настроении я встретил неожиданно свою давно забытую подругу молодости, Ольгу.

Берлин тогда был полон всякими артистическими ансамб'лями, музыкальными, драматическими, балетными и хоровыми, принявшими в себя тех, кто мог немного петь, говорить на сцене, двигать ногами и иметь смелость выступить перед публикой.

По всей Германии разъезжали всевозможные «Утки». Синие, желтые, серые и т. и. Объединяла их немецкая организация, называвшаяся «Винета».

Немало из этих ансамблей попросту были самые обыкновенные, выражаясь по-советски, «халтуры», но некоторые были неплохи и изредка даже хороши.

Ольга была в одном из неплохих таких ансамблей. Узнал я ее случайно по ее сильному сопрано.

Еще в нашей молодости Ольга, чтоб позлить своего оставленного первого любовника, любила пройти мимо его квартиры поздно вечером, когда город затихал мирным сном, и запеть на мотив вальса:

«Прощай, любовь».

Немедленно, как по расписанию, открывалось маленькое окошечко уютного домика, и высовывалась черная голова:

– Оля, Леся, ты…? – После этой фразы Ольга неслышно скользила по пыльной улице, укрываясь под тень густого клена, и оттуда шептала мне: «Иди сюда, а то он тебя увидит».

Я мчался за ней, и мы, прижавшись друг к другу, охваченные теплотой наших тел, чувств и шаловливостью нашкодивших детей, замирали в густой тени.

Тогда у Ольги не было ни репертуара, ни умения петь, вообще ничего, кроме самого подающего надежды голоса. Как-то она мне сказала, раскрывая маленький ротик:

– Посмотри дальше. Видишь, какое у меня высокое небо? Говорят, что при таком высоком небе должен был быть очень сильный голос.