Цветы мертвых. Степные легенды

Вблизи сада, у памятника Вагнеру разрушено было все. «Валькирия» стояла возле автора. Одна голая грудь была у нее отбита.

Там же Ольга сообщила мне, что «Гадание» она больше не поет. Оказалось, что автор этой песенки был не немец, а еврей. «Гадание» было запрещено. Ольга лишилась своего главного номера и иногда в тоске по нем вполголоса напевала его или дома, или в саду.

Хождение по улицам Берлина ночью было сопряжено тогда с опасностями или быть раздавленным свалившейся глыбой от разрушенного дома или подвергнуться окрику:

– Лихт рраусс! – Лос!

Меня этот крик приводил в бешенство, когда на миг освещая дорогу, я светил фонариком себе и Ольге под ноги. И вот Ольга подарила мне крупный светло-зеленый цветок, покрытый фосфором, и потому светящийся.

У нее был такой же. Носили мы их всегда в петлицах и были, наконец, избавлены от полицейских криков.

– Этот цвет, это эмблема надежды, да, кстати, он и изображает что-то вроде лилии, – сказала Ольга, прикалывая мне цветок на грудь. – А надежда у нас одна, вернуться домой.

Когда мы вышли вечером из ресторана после обычных «штаммов», я заметил на своей груди мягкий фосфорический свет.

* * *

Но всему бывает конец. Пришел конец и нашему благополучию, если можно было так назвать наше времяпрепровождение. Ольга неожиданно с какой-то «Уткой» уехала заграницу – на юг.

Я провожал Ольгу на центральном вокзале Анхальтербанхоф, там же была в полном составе и ее «Утка». Я всех их уже знал, но заметил одного невзрачного господина потерто одетого, и составляющего, видимо, общую их компанию.

– Кто это, скажите, пожалуйста, – спросил я одного из «Утки», когда Ольга отошла на минутку.

– Не знаете? Это муж Ольги Павловны, – ответил тот. Мне показалось, что паровоз ошпарил меня клубами своего пара. Но выдержав удар, я подошел к господину и представился. Он очень любезно заговорил со мной.

Тогда только я вспомнил, что при поздних посещениях пансиона, в котором обитала Ольга, я всегда натыкался в коридоре на какую-го тень, немедленно исчезавшую.

Поздно мы с Ольгой пили кофе, приготовленный на спиртовке ею и потому казавшейся мне очень вкусным. Потом снова болтали немного, и я уходил.

Однажды только я, задержавшись в дверях провожавшей меня хозяйкой пансиона, сердитой немкой, смотревшей на меня, как на какого-то подозрительного посетителя, услышал чей-то сдержанный шепот у дверей Ольги:

– Не смей никогда показываться, когда он приходит, слышишь?

Тогда у меня и мысли не было, что подобная фраза могла относиться к ольгиному мужу. Теперь на вокзале мне стало все ясно. Ольга была замужем, скрывала это от меня, то есть обманывала.

«Цветочек» и тут солгал.

Когда поезд должен был уже отойти, и все отъезжавшие вошли в вагон, Ольга попрощалась со мной. Ее муж тоже подошел ко мне. Я был много выше его и потому естественно, прощаясь, нагнулся. Не знаю почему, он протянул ко мне свободную руку, и, обняв меня, поцеловал в щеку. Это получилось так неожиданно и трогательно, что я проделал то же самое. Ольга уже была в вагоне и не видела этой сцены.

Когда она появилась в пролете окна, она протянула мне свой светящийся цветочек и попросила меня дать ей мой. Поезд тронулся.

«И, как всегда, цветочек соврал» – пропел я мысленно, возвращаясь домой.

* * *

Через две недели получаю письмо:

«Какая перемена! Какая прелесть! После берлинских «штаммов» и холода сижу в теплом отеле при открытом окне. Цветут мимозы. Чудный, волшебный вид на море. Вот природа действительно волшебница, а не человек. Она не обманывает, а лишь показывает свою красоту. Передо мной на столе огромная груша, кисть винограда и большой бокал вина. Но я помню о вас и скучаю… не забудьте свое обещание прицепить цветочек к петлице и помнить обо мне. Жаль, что от вас ничего не имею».

Потом были еще два письма, еще более восторженных. Все о море, солнце, тепле и общительности народа.

Ольга вообще умела восторгаться.

Наконец, письма прекратились. Кончилась война. Все мы разбежались, как мыши от наводнения, в разные стороны и потерлись в общей суматохе. Прошло шесть лет.

И вот я собственник неплохого радиоаппарата, слушаю поздней ночью короткие волны. Ловлю наобум какую-то станцию и слышу:

«На скамейке в том же саду…»

Я подскочил вплотную к аппарату, едва не уронил его, готов был влезть в него головой и все слушать и ловить знакомые звуки.

«Ольга, где ты?» – спрашивал я в пустоту. – «Откуда ты мне посылаешь свой голос? Откликнись еще раз!»

Наверно, Канада, Австралия, Аргентина, Бразилия, Северная Америка… или… Жду, замерев у аппарата, и вдруг:

«Говорит Москва…»

«Боже, неужели она там? Какое безумие вернуться»… – восклицаю вслух. Но диктор продолжает:

«Вы прослушали песенку «Гадание» в исполнении певицы Шульженко».

Хорошо пела Шульженко, но цветочек опять солгал. Тогда, в тот одинокий вечер, я не мог найти себе места, ни заснуть до утра.