Цветы мертвых. Степные легенды

Ничего не понимает Кондратий. Метель какая-то в голове ходит. А голова, как разбитый кувшин. Как тогда, когда пирогами хорватскими с горохом объедался. Каялось, что и нет лучше ничего этих пирогов. Уже теперь, когда затылок седеть начал, стал понимать, что не в пирогах дело было вовсе, а в другом. Уж очень круто фартук на груди у хорватки торчал… Потом, как пожил с хорваткой побольше, уже не казались такими вкусными пироги. Да и сама-то какая-то остроносая оказалась, глаза, что щелки, и губы тонкие, да хитрющие. А дома, там жена уж не таких бы пирогов напекла…

Вдруг вспомнил:

– Ванюшка! А кого матка тогда родила? Мальчика или девочку?

– Когда? Мамка много рожала, не один раз еще.

– Не один? – удивился Кондратий.

– Ну, а то? Спали-то ведь вместе, – удивился Ванюшка.

– Спа-ли, говоришь? И не одного? А сколько же?

– Да трех, чи четырех, кажется. Ну да, четырех. Двоих братишек, да девчонку, да потом опять братишку.

– Где же они?

– Как где? Поженились, да замуж повыходили. Внуков нарожали мамке, а мне племянников…

– Вну-ков… вот бы поглядеть! – прослезился Кондратий.

– Чего ж глядеть-то вам, папаня? Ведь не ваши, а чужие.

– Как не мои? – вскочил Кондратий. – А чьи же? А мамка твоя, чья же жена? Не моя, что ли?

– Тятя, вы лучше помолчите. Чепуху городите. Задурели тут заграницей. Какие у вас внуки?

– Как какие? А мамкины!

– Никаких внуков ваших там нет и не было. И дети, кроме меня, не ваши. Что ж непонятного тут? Да теперь и хата не ваша. Дюже много на нее наследников завелось не вашими стараниями. Забыть это надо. Перво родину забыть, так как нету ее. Была б родина, не бежали б из нее черту в лапы. Что ж мы, с радости, что ли с немцами пошли? Думаете легко нам было из концлагерей вылезать, да подписываться в германскую?

– Да я и то не раз подумывал, что изменники вы все, не за понюх табаку продали себя, против родины пошли.

– А вы, папаня, в 18-м году против кого шли?

– Как против кого? Известно против кого.

– Так и мы, папаня, – против тех же.

– Так ведь теперь Россия – государство, а тогда банда была. Против банды мы и шли.

– Какое ж это государство может из банды получиться? Вот мы-то там и видели, что это за государство. Лучше, папаня, не спорьте, а поедем за океан куда-нибудь. Хорватку свою оставьте. Есть такие страны, что змеев много. Удавы там разные… Для истребления ружья дают десятизарядные, специальные костюмы резиновые, чтобы удавов бить удобнее было. Шкура их на чемоданы, да на туфли идет – дамочкам красивым разным, да на сумочки.

– А как удав-то нас того… сам придушит, а?..

– Не придушит, папаня… А если придушит, так сразу. Сначала рулет сделает, а потом заглотит. Я видал в кино в СССР.

– Что же тут хорошего, если он из тебя рулет сделает?

– Так видь из мертвого! Не все ли равно – что из вас сделают: рулет или котлеты? А вот уж если «товарищи» поймают, так там до рулета-то все жилки повытягивают, волосики со всех мест по одному повыдергают, сердце вынут и душу наизнанку вывернут. А язык оставят – и заставят его кричать: «да здравствует Сталин!».

Долго думал Кондратий. Несколько дней. Все чесал затылок, в бороде скреб и лоб тер ладонью. Потом проснулся как-то утром, да и сказал:

– Ну, Ванюшка, едем к удавам!

«Русская мысль», Париж, 6 июня 1951, № 351, с. 6–7.

На родину Быль

На рассвете, когда еще белый иней покрывал таврическую степь и село Агайман серо-синими силуэтами маячило впереди, двинулась белая кавалерийская дивизия, поэшелонно полками, на красные буденовские части.

Иван Коклюгин перед самым боем получил письмо от жены – односельчанин передал. Радовался Иван, за хорошую примету посчитал. Женился Иван недавно на девице из своего села Неклиновки, Таганрогского округа. Село теперь в руках у красных. Сильно рвался в бой в тот день Иван. Думал, собьет дивизия краевую конницу… а там и дом недалеко! Вот бы явиться, да женку проведать. Как она там? Весточку получил – обрадовался. А потом вдруг взыграла в нем злоба и на жену, и на того, кто письмо передал, и на красную конницу, что уже тянулась вон из Агаймана.

Учуяли, видно, красные, что сам генерал Барбович идет, и потащились на север. А белая дивизия их упредила. И влетел тогда Иван в самую середину, ну и наделал дел своим тяжелым палашом.

А с утра был морозец. Грудь жадно хватала свежий воздух, а застывшая было в жилах кровь разгорелась от бешеной скачки, раззуделось плечо, размахнулась рука и пошла рубить, да сечь – не остановить!

Да и плохо Иван-то и помнил, как оно дело было. Помнил только, как командир эскадрона сказал ему:

– Ну, брат, видал я твою рубку…