Цветы мертвых. Степные легенды

Но так как «доцентство» в лагере никаких доходов не давало, то это звание Иван Петрович оставил только на всякий случай, прибавляя его только, когда знакомился со вновь прибывшими.

Но у Ивана Петровича был прекрасный доморощенный голос. Такие самородки появляются нередко на Украине. Пел он украинские песни, прекрасные сами по себе, потом любимым его номером был «Бродяга» и романс «Твоя любовь открыла мне могилу». Больше он ничего не знал. Но голос у него был сильный. Такой сильный, что регент церковного хора приходил в ужас, когда тот появлялся на клиросе.

Церковные напевы он знал. Но когда его голос вступал в баритоновую партию, в хоре получалось что-то вроде паралича. Ни один голос не был слышен. Даже контральто жены священника, которой остальные хористы всегда уступали место, и давали показать голос, замолкало.

Баритон Ивана Петровича покрывал все. Казалось, что поет только он один. Это уже было мало интересно, и молящиеся расходились по баракам.

– Господа! – упрашивал регент, – те, кто не присутствует на спевках, прошу в хоре не петь. – Надеясь на то, что баритон поймет. Но баритон, наоборот, возражал:

– Да что, я службы не знаю, что ли? Мне не нужно спевок, я Московскую консерваторию окончил! – брякнул как-то он наобум, не предусматривая последствий.

Так и прилипла к нему эта Московская консерватория. А потом он и сам начал подозревать, что, может быть, и вправду окончил Московскую консерваторию. На голосе не написано, где он учился. И решил дать концерт.

Нашелся какой-то отчаянный импресарио из итальянцев, нанял рабочий клуб. Концерт состоялся.

Накануне, несмотря на массу просьб о бесплатных билетах от лагерников, «Гапка» категорически отказывала в контрамарках:

– «Мы» не можем. Будет много народу и не хватит мест. Купите, всего двести лир.

Но двухсот лир ни у кого не было, и «дипи» на концерте не были.

Как оказалось потом, там не было и итальянцев. Было несколько журналистов на бесплатных местах, уставших слушать непонятные слова и потому ничего не написавших в газетах. Так концерт и провалился.

Но Иван Петрович усиленно распространял слухи об удаче и даже пытался занять деньжонок у доверчивых:

– Всего двадцать тысяч лир до завтра. У меня концерт, двести тысяч обеспечено. Одолжите.

Но желающих не находилось, ни у кого в карманах не было ни гроша.

В то же время импресарио все настаивает, чтоб поставить голос как следует, а главное – разучить несколько итальянских арий.

– Вот, например, «Кавалерия рустикана», очень карош опера, Масканьи, – говорил он.

– Ка-ва-ле-рия рус-ти-ка-на? Маска-ньи? Ничего подобного, импресарио. «Кавалерия рустикана», это совсем другое. Это нашего русского композитора, как его, вот забыл, черт его дери. Да ну, этот… – возражал Иван Петрович.

– «Кавалерия рустикана» – это Масканьи, – не сдавался импресарио. – Нет никакой русский музичиста… Это «Деревенский честь»… Оноре! Экко!

– Какая там «деревенская честь», какой там «оноре»? Чего ты тут лопочешь? Ка-ва-ле-рия Рус-ти-ка-на… это такая кавалерия была в Африке, что ли, вот забыл, полководец такой был древний, вроде Аиды, так вот про него.

– Но, но! – возмущался импресарио. – Ниенте Аида, ниенте Африка.

Иван Петрович, сообразив, что попал в скверную историю, все-таки продолжал перекладывать свои ладони спереди назад и даже трясти тощим тощим животиком в знак особенно душившего его смеха, хотя уже втайне не верил сам себе.

– Это тут у вас Италия, отсталая страна. А у нас там совсем другое. У нас в России есть специальная своя опера «Кавалерия рустикана». Нужно знать, милый ты мой. Да, да. Бывало, как захватишь полным голосом: «Куда, куда вы удалились…»

– Это опера вашего гениального композитора Тшайкковский и называется «Еужени Онегин». Это теноровая партия. Еужении.

– Чего ты тут мне прешь, те-но-ро-вая. Когда баритоновая. Знать надо! Эх, ты, италья-ша, – снисходительно похлопал Иван Петрович не сдававшегося импресарио. – Вы тут в своей Европе того, совсем прокисли. Свежего воздуха вам надо.

Импресарио немного растерялся, пробормотал неуверенно:

– Сеньоре, ниенте репертуар, реперторио. Манка реперторио. У нас можно достать прекрасный реперторио. На все голоса. Можно находить прекрасный постановщик голос, – осторожно, чтобы не спугнуть певца, проговорил импресарио.

– Тю-тю! Зачем мне постановщик, когда Московская консерватория?

Но что-то поколебало уверенность Ивана Петровича, и он все-таки, перехватив у своей «Гапки» деньжонок, пошел по указанному импресарио адресу. Ибо прогоревший с ним импресарио хотел вернуть как-нибудь свои денежки.

– Не пройдет здесь, пройдет в провинции. А что-нибудь заработаю, сеньоре теноре! – категорически заявил постановщик.

– Что ты мне лопочешь «теноре», когда настоящий баритон, – возразил Иван Петрович.

– Но, но. Ниенте баритоно, пуриссимо теноре, муссю. Провиамо рифаре?

И, видя, что русак не сдается, хитрый импресарио наговорил массу до известной степени заслуженных комплиментов Ивану Петровичу и уговорил его заняться перестановкой голоса.

Попробовали. Пошло. Оказался тенор. Даже еще лучше, чем прежде был баритон.