Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

Эта особенность хиппи поставила советское государство в трудное положение. Как оценивать группу людей, которые имеют антикапиталистические, антивоенные и антиматериалистские взгляды, но которые при этом не черпают свою идеологию из каких-либо текстов, а все свои идеи сводят, по сути, к двум простым вещам: миру и любви? Первые статьи о студенческих волнениях и контркультуре 1960‐х, появившиеся в советской прессе, свидетельствовали о том, что советские идеологи никак не могли решить, как им относиться к этим новым явлениям. В то время как некоторые идеи, воодушевлявшие хиппи, новых левых и йиппи, действительно совпадали с идеями официальной советской идеологии, социалистические нормы были категорически несовместимы со стилем новых западных молодежных движений, от которых в лучшем случае попахивало бунтарством, а в худшем — индивидуализмом и полной анархией[489]. Вне зависимости от того, как в конечном счете изображались эти группы — с восхищением, пренебрежением или с сожалением, как заблуждавшиеся, — советские журналисты вынуждены были признать, что новейшее издание «западной культуры» содержит в себе хорошую порцию революционного духа — достаточно революционного для того, чтобы развязать настоящие культурные войны в Северной Америке и в Западной Европе[490]. Этот радикальный протест вызвал значительное оживление как среди советской молодежи, так и у КГБ, хотя, конечно, это были разного рода эмоции. И те и другие уловили проблеск чего-то совершенно нового на горизонте, но пришли к разным умозаключениям. Молодые люди очень внимательно прочли статью Кенистона «Перемены и насилие». Но и КГБ Украины, как мы теперь знаем, также не прошел мимо нее, подготовив для партийного руководства республики докладную записку с выдержками из текста. Там говорилось о том, что молодежь отвергает «обезличение жизни, торгашеский дух, карьеризм, семейственность и бюрократизм» и стремится к «простоте, естественности, раскрытию человеческой личности и даже к добровольной бедности»[491]. Мы не знаем, как реагировали партийные чиновники на эти высокодуховные фразы, звучавшие очень знакомо для натренированного советского слуха, когда читали эти подготовленные для них сотрудниками Комитета госбезопасности отрывки из статьи Кенистона. Но мы знаем, например, что уже через год, после ряда арестов, сообщество хиппи во Львове было уничтожено. Кенистон закончил свою статью на бодрой ноте, отметив, что «даже если они пока не нашли ответов, они, по крайней мере, дерзнули вплотную подойти к вопросу столь опасному, что большинство из нас боится даже признать его существование», но это, похоже, не нашло отклика у советских властей[492]. Или вовсе даже наоборот, отклик был слишком энергичный. Потому что кому как не советскому государству лучше знать о революционном потенциале молодежи?

Идеология хиппи также была настоящей головоломкой и для самих советских хиппи, хотя они умудрялись ее игнорировать, стремясь к неопределенности, что было, в общем-то, в их стиле. Благодаря идентификации хиппи СССР с мировым и в первую очередь американским движением к ним попал ряд идей, которые по своей сути были очень бунтарской реакцией на консервативные нормы послевоенного времени и которые во многом сформировались благодаря левому прогрессивному мышлению начала XX века[493]. На первый взгляд, этот момент создал для советских хиппи дилемму, поскольку их бунтарство против советской системы (находившееся в центре их самоидентификации) опиралось на идеи, которые, как оказывалось, сформировали идеологические основы этой самой советской системы. Однако эта противоречивая особенность мира позднесоветских хиппи скорее добавляла им популярности среди советской молодежи, чем наоборот. Сознательно или нет, хиппи смогли сочетать принципы своего социалистического воспитания с привнесенной хипповской идеологией, создавая гибрид, представлявший собой квазиреволюционный бумеранг: это был навеянный западными левыми протест, который вернулся в то самое государство, которое когда-то способствовало развитию идей, ставших основой этого протеста на Западе. Это была западная контркультура, искаженная и переформатированная через призму советских норм и ценностей. Это был способ выразить недовольство, которое было очень советским, и одновременно отождествить себя с глобальной революцией ценностей.