Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

Большинство моих собеседников не согласились бы с тем, что я написала ранее об их идеологии. Хиппи думали о себе как о чем-то кардинально отличающемся от окружающей их советской среды. Нельзя сказать, что они были так уж неправы. Советское государство в этом, безусловно, с хиппи соглашалось, оно смотрело на них как на людей, совершенно чуждых советскому образу жизни. И каждый раз, когда государство их унижало и преследовало, хиппи видели в этом подтверждение своей несоветскости. Но даже своим неприятием всего официального и своим протестом против него советские хиппи показывали, насколько среда их обитания влияла на термины, которые им казались типичными хипповскими. На мой вопрос, что для них значит быть хиппи, они отвечали поразительно единодушно, одним словом: свобода. Интересно отметить: вне зависимости от того, как я формулировала этот вопрос и что я ожидала от них услышать, это слово всегда звучало в виде существительного. «Свобода», а не «быть свободным». Советские хиппи отстаивали свободу как абстрактное понятие. Сергей Большаков, московский хиппи середины 1970‐х, весьма характерно объяснил, что для него значило быть хиппи:

Свобода. Потому что настолько все было слишком зажато, ужасно, совершенно невыносимо в советской жизни, и главной идеей была свобода, а дальше пошли производные: свободные наркотики, свободная любовь, свободное творчество, свободная одежда…[544]

Александр Дормидонтов, говоря о таллинском лидере хиппи Андресе Кернике, назвал его живым свидетельством того, «что свобода сегодня существует»[545]. Александр Липницкий описывал своего друга Солнце в тех же выражениях: «Солнце был воплощением абсолютно свободного человека»[546]. Фред из Львова подхватил идею о том, что главным было не то, чего они хотели, а то, кем они были: «Я думаю, что именно в этой атмосфере, в этой музыке и в самих этих людях — в этом всем была свобода»[547].

Но свобода хиппи не существовала изолированно, рядом с ней была советская реальность. В моей коллекции вряд ли найдется хотя бы одно интервью, в котором бы не присутствовало раздвоение между свободой хиппи и невыносимостью советской системы. Они шли в тандеме, и разговор об одном не имел смысла без описания второго. Все хипповские истории начинались с нелестного описания советской среды обитания, в которой моим героям не посчастливилось родиться: ложь, лицемерие, карьеризм, навязчивое присутствие государства. Хипповская свобода была на другом конце упомянутого спектра возможных форм жизни. Она аккуратно заменила собой слово «коммунизм» из марксистского эсхатологического мировоззрения. Свобода была хипповской утопией. Однако хипповская утопия свободы существовала до тех пор, пока существовала империя лжи. Так же как коммунистическая идеология нуждалась в жупелах империализма и капитализма, идеализм хиппи нуждался в черной дыре социалистической реальности. Это можно выразить не очень благозвучными словами, как это сделал таллинский хиппи Ааре Лойт: «В вакууме даже пердение — это воздух»[548]. Или очень поэтично, как это звучит в знаменитом стихотворении Александра Галича «Я выбираю свободу», ставшем гимном для ранних хиппи[549]. Или просто, как это сделал Саша Бородулин, назвав свободу состоянием «полного антагонизма существующему режиму»[550]. Или экзистенциально, как это описала Людмила Карпушина из Севастополя: «Я все время думаю: почему я в этой стране родилась? Я совсем по-другому думаю, я совсем по-другому одеваюсь, мне не нравится так — почему я здесь? Мне хочется по-другому. Все время этому удивляюсь. Хочется свободы, а в магазинах все серое висит»[551]. Суть этих высказываний заключалась в одном: хиппи фундаментально отличались от остальной среды, но это их отличие — а следовательно, и их самоидентификация — вытекало из недостатков этой самой среды. Или, если говорить проще, они были самими собой, а это среда сделала их «другими». Алик из Львова лаконично подытожил: «Они провоцировали нас от них отличаться, потому что они были такими, какими они были»[552].