Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

У советских хиппи как у представителей нонконформистской молодежной культуры было два предшественника: стиляги 1940–1950‐х и ранних 1960‐х и молодые интеллектуалы-бунтари, любители поэзии, квазибитники, жившие в больших и малых городах Советского Союза. Лишь немногие хиппи открыто признавали свою прямую связь со стилягами. Намного чаще они обозначали идеологические различия, подчеркивая, что их собственное движение придавало больше значения внутренним ценностям, а не внешнему стилю[776]. У стиляг продуманная до мелочей одежда была в центре их культуры. Хиппи же заявляли о своей приверженности идеям. Хотя при этом многие стиляги понимали, что их внешний вид выражает нечто большее, а некоторые хиппи были привлечены в хипповское движение именно его стилем. Стиляги, по мнению хиппи, стремились к тому, чтобы выглядеть лучше остальных, беря верх над серой советской массой по части хорошего вкуса и моды. Хиппи хотели выглядеть иначе, не так, как остальное общество, и, безусловно, сознательно отстранялись от того, что диктовала мода, советская или западная. Они хотели выглядеть так, как они себя «чувствовали».

Молодые бунтовщики-литераторы 1960‐х вообще не уделяли внимания одежде, направляя свою энергию на интеллектуальное формулирование своих эстетических и политических заявлений[777], хотя они и не были равнодушны к одежде, как это кажется на первый взгляд. К концу 1960‐х они тоже поддались соблазну материальных вещей как предметов, которые подчеркивали их личные убеждения и помогали их продвигать. Латвийский художник и стилист Андрис Гринбергс, который обозначил свой ранний стиль как стиль «денди» и который был тесно связан с кругом рижских битников, собиравшихся в кафе «Kaza», считал свое влечение к хипповской моде логическим продолжением интеллектуальной оппозиционности[778]. Эдуард Лимонов, тогда молодой поэт, входивший в московский богемный андеграунд, занимался пошивом джинсов для своих приятелей и широкого московского альтернативного рынка. Этот его бизнес был хорошо известен в среде первых хиппи — и подвергался насмешкам. Леша Полев по кличке Шекспир, сам занимавшийся пошивом джинсов для московской хипповской тусовки, вспоминал о Лимонове:

Он про это не любит говорить. Может быть даже, если с ним начать про это разговаривать, он начнет отказываться. <…> Он шил джинсы как советский портной, вот с этими дурацкими складочками. Это мода 50‐х годов, «трубы» назывались, широкие штаны. А джинсы надо шить, чтобы не было ничего и чтобы при этом они сидели облегающе. И вот Сашка [Пеннанен] со Светкой [Марковой] разбирали западные образцы, снимали выкройки, и очень клево у них получалось[779].

Шекспир со всех сторон критикует Лимонова-портного: он и шил в устаревшем стиле, и работы его очень похожи на стандартную советскую продукцию. Но самое ужасное заключалось в том, что позже Лимонов стыдился своего портняжничества, — и это предположение подтверждается его биографом Эмманюэлем Каррером, который описывает этот эпизод из биографии Лимонова как некоторое «признание» («Пришла пора поговорить о брюках»)[780]. Для Лимонова шитье было не самовыражением, а средством достижения цели. Он взялся за это только потому, что нагло кому-то соврал, что умеет шить брюки, после чего ему пришлось за двое суток этому научиться[781]. Многие из его заказчиков, однако, уже знали, что брюки — это не просто брюки, а джинсы — не просто джинсы. Лимонов разделял две производственные линии: поэзию и штаны. Однако в среде советской «продвинутой» молодежи это различие уже почти стерлось. Подпольные джинсы подхватили знамя, брошенное независимой поэзией. Безусловно, джинсы стали псевдопоэзией, выполняя ту же функцию — намекая на бунтарство и личную свободу, выражая при этом субъективное «ощущение» и жизненный опыт.