Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию

Кто не хотел идти в С. А., добровольно шел в дурдом. «Отсидка» в дурдоме была как второе крещение. Правдивость, искренность, любовь к мудрости, вера в Бога. Одним словом — «ты» другой, иной, нежели советские «квадраты», а значит ты болен и тебя лечили. Выписавшись, ты уходил из дурдома с диагнозом и с реликвией — больничной рубахой, на которой самое главное сокровище — печать больницы: «Психоневрологическая Государственная Больница № 5. Минздрав СССР. Москва». Дóма эта рубашка красилась в красный, зелёный, чёрный… цвета, отделывалась тесьмой, пришивались красивые разные пуговицы, а на локотки ставились заплатки. И это была торжественно-праздничная рубаха, на которой главным украшением была печать. (Печать сохранялась от покраски. Ее вырезали и пришивали как заплату[1016].)

Такая символическая трактовка государственного принуждения хорошо согласуется со взглядами Дзен Баптиста на хипповскую жизнь как на вечный карнавал, который постоянно меняет реальность эпохи позднего социализма. В конце концов любовь победит ненависть, а люди — систему. Но не все хиппи разделяли его оптимизм.

ГРАНИЦЫ БЕЗУМИЯ

Хиппи хорошо понимали, что границы между безумием, которое они симулировали, и безумием, которое им приписывали, были неясными и подвижными. Душевное расстройство не всегда можно было только прославлять и использовать в своих целях. Были моменты, когда хиппи чувствовали, что теряют контроль над ситуацией. Наташа Мамедова рассказывала о своем муже Сергее, известном московском хиппи 1980‐х: «Он иногда ложился [в психбольницу] сам, когда уже невозможно было, когда у него с головой были проблемы. Не то что он был псих, просто [у него начинались] вот эти проблемы»[1017]. С безумием у хиппи были сложные отношения. Наряду с играми, которые вокруг него велись, всегда существовал определенный страх, что эти игры могут обернуться реальностью. Несмотря на всю свою браваду и увлечение ненормальностью, хиппи всегда опасались сумасшествия, которое невозможно контролировать, как чего-то, что управляется «сверху», как настоящей, серьезной болезни. Короче говоря, хиппи боялись и вправду сойти с ума, потому что тогда это уже имело бы мало общего с их провокационным образом жизни. Они боялись потерять способность здраво мыслить[1018]. И чем больше их подвергали психиатрическому лечению, тем сильнее становился этот страх, не в последнюю очередь потому, что они не были так уверены в безопасности этого самого лечения.

В действительности было что-то жутковатое в том покорном согласии, с которым хиппи принимали свои разнообразные психиатрические диагнозы и принудительную госпитализацию, — в отличие от диссидентов, развернувших против карательной психиатрии шумную кампанию с привлечением западных журналистов. Отчасти это было связано с тем, что хиппи, в отличие от диссидентов, не считали целесообразным бороться с системой. Зачем, если это все равно ни к чему не приведет? Отчасти это происходило потому, что хиппи были искусными мастерами ниспровержения и адаптации. В дурдоме всегда был какой-то плюс: еда, крыша над головой, наркотики, хорошая компания. Но отчасти так было еще и потому, что хиппи считали сумасшедший дом подходящим для себя местом. Поскольку они выросли в советском обществе, они также были продуктами советской системы ценностей. Точно так же как врачи-психиатры действительно считали душевнобольными тех, кому нравилось ходить с длинными волосами, кто предпочитал небезопасную, полную лишений жизнь стабильному существованию и кто верил в такие возвышенные вещи, как всеобщая любовь и мир, так и сами хиппи, оказавшись в их руках, не были так уж уверены в том, что находятся на правильной стороне. В их бунтарских декларациях о ненормальности и демонстративной чудаковатости всегда слышались нотки покорности. Они не вписывались в общество. Они не могли жить как все остальные. С ними определенно было что-то не так.