Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

– Да ты ж сам видал, – говорил Пинъань, – как я его задерживал. Нет, говорю, батюшки, а он, знай, лезет. Подошли к зале, спрашиваю, что вам, дядя? Батюшка, говорю, за городом на проводах, а когда вернется – неизвестно. Не дождаться, мол, вам. А он отвечает, подожду, и, ничего не слушая, усаживается, а тут батюшка показался, они и встретились. Он, оказывается, зашел просто повидаться. Выпил чай и сидит. Тут господин Ся прибыл. Он вышел, отсиделся во флигеле и опять не уходит. Пришлось батюшке его к столу приглашать. Другой бы со стыда сгорел, посидел немножко – и домой, а этот своего все же дождался – наелся, напился и только тогда стал собираться, а мне за него вон как попало. Батюшка упрекал, у ворот, мол, не стою, всех пропускаю. Да разве я его пускал?! Просто не удалось мне с ним справиться. Попробуй его удержи, когда он прет со всей силой. Вот мне и досталось за него. Чтоб его Небо покарало, проклятого! Выроди он, сукин сын, сыновей-разбойников, дочерей-поблядушек! Чтоб тебе здешний кусок впрок не пошел – хребет переломил!

– Хребет сломается – легче выйдет, – пошутил Лайсин.

– Чтоб ему этим куском подавиться! Все б ему нутро вывернуло! – ругался Пинъань. – Во всем свете не сыщешь другого такого толстокожего да бесстыжего, как этот сукин сын. Прокрался, даже собака не тявкнула. За столом так на все и набрасывался, побируха проклятый! Хоть бы кто отделал тебя, голодранца, чтоб у тебя задница сгнила, рогоносец-жополиз!

– И сгниет, не узнаешь, – заметил Лайсин. – А вонь пойдет, скажет, газы, мол, замучили.

Все расхохотались.

– У него, наверно, росинки дома не водится, – продолжал Пинъань. – На что похожа, небось, его благоверная, если он только и рыскает, где б утробу насытить, как бы дома не варить. Чем так опускаться, лучше уж пусть жена полюбовника заводит. Лучше в рогоносцах ходить, чем так унижаться, чтобы тебя вся прислуга презирала.

Да,

На людях он бездельник, праздный мот,
В дому – жена голодная орет.

Дайань между тем подстригался в лавке. Заплатив цирюльнику, он вышел наружу.

– Пинъань! – крикнул он. – Не хотел я тебе ничего говорить, но ты меня из терпенья вывел. Господам служишь, а нрава хозяйского не раскусил. Чего ж теперь на других пенять? Никто ведь не требует, чтобы ты серебром мочился, золотом ходил, но надо же соображать, к обстановке прилаживаться. Одно дело, дядя Ин или дядя Се. Их пускай в любое время, дома батюшка или нет. Другое дело – остальные. Зачем же его пустил, когда тебя батюшка предупреждал, а? Кого ж и наказывать, как не тебя!

– Наш Пинъань – как ребенок несмышленый, – пошутил Бэнь Дичуань. – Он только баклуши бить научился, а тут другой нашелся – мяч гонять мастак. Целыми днями ногам покоя не дает.

Все рассмеялись.

– Ладно, ему за Бай Лайцяна досталось, а Хуатун за что тисков отведал? – спрашивал Бэнь Дичуань. – Так сладко, должно быть, хоть угощай. К столу, знаю, приглашают за компанию, а вот тиски вместе отведать – что-то не слыхивал, а тут нашелся компаньон.

Хуатун потирал пальцы и плакал.

– Не плачь, сынок! – уговаривал его, подшучивая, Дайань. – Вон как мамаша тебя балует – жареные баранки на пальчики тебе нанизала, а ты капризничаешь.

Однако хватит говорить о шутках слуг.

Симэнь сидел в пристройке, наблюдая за Чэнь Цзинцзи, как он упаковывал подарки и писал визитные карточки. На другой день утром их отправили в Восточную столицу в подарок высокому зятю Цаю и командующему Туну, но не о том пойдет речь.

На следующий день Симэнь отбыл в управу, а Юэнян с остальными женами отправилась в гости к супруге У Старшего. Хозяйки, украшенные жемчугами и перьями зимородка, в халатах из узорчатой парчи заняли пять паланкинов. Их сопровождала в небольших носилках жена Лайсина. Сунь Сюээ и дочь Симэня остались домовничать.

С утра пришел Хань Даого, чтобы в знак благодарности преподнести Симэню жбан цзиньхуаского вина, особым образом поджаренного гуся, пару свиных ножек, четырех уток и четырех пузанков. На визитной карточке было написано: «От Почтенного ученика Хань Даого с нижайшим поклоном». Хозяина не было дома, и Шутун не решился принять подарки. Коробки с коромыслом оставили до его прибытия. Увидев подношения, Симэнь велел Циньтуну вызвать из лавки Ханя.

– Что это значит?! – спрашивал он. – Для чего ты покупал подарки? Не могу я их принять.

– Я вам так обязан, батюшка, – говорил, кланяясь, Хань Даого. – Вы за меня вступились, столько мне сделали, что мне никогда не отблагодарить вас сполна. Какие это подарки?! Лишь ничтожный знак моей вам преданности. Умоляю вас, батюшка, не побрезгуйте, возьмите хоть ради смеху.

– Да не могу я! – возражал Симэнь. – Ты же у меня в приказчиках. Мы как одна семья. Как же я могу принимать от тебя подарки? Нет, забирай, пожалуйста, обратно.

Встревоженный Хань Даого долго еще упрашивал Симэня. Тот, наконец, согласился взять вино и гуся, а остальное наказал слуге отнести домой к Ханю.