Цветы в Пустоте. Книга 1

Тот проницательно вгляделся в его лицо. Сильвенио, смутившись, решил прикрыться хотя бы чашкой и залпом выпил холодный чай.

– Ты ведь не против, чтобы я полетел с тобой, Сильвенио? Я… я хотел бы остаться на твоей планете, если ты не возражаешь. Признаться, я давно мечтаю туда переехать. И раз уж нам придется лететь туда так долго, наверное, тебе лучше решить заранее, не тяготит ли тебя мое общество. Подумай, может быть, около десятка лет со мной рядом – это слишком серьезное испытание.

Сильвенио едва не задохнулся от потрясения и возмущения. Он потряс головой, пытаясь упорядочить мысли, схватил ладони миротворца своими и крепко сжал их, глядя ему в глаза.

– Что ты такое говоришь? Неужели я как-то… неужели я каким-то образом создал у тебя впечатление, будто мне не по душе твое общество? Если это так – я приношу свои глубочайшие извинения, друг мой! Ты столько для меня сделал, ты спас меня, ты показал мне настоящую жизнь! Я обязан тебе всем! И ты думаешь, что после всего этого я вдруг не захочу тебя видеть? Ты… ты лучший из всех, кого мне довелось встретить. Ты добрый, самоотверженный, смелый, образованный, умный, щедрый, всегда думаешь о других, а не о себе… Нет, я никогда не смогу испытывать к тебе даже малейшей неприязни, что бы ни случилось! Пожалуйста, не говори больше таких слов. Ты мой друг и всегда им останешься!

Страдание наконец ушло с лица Мартина, и он робко улыбнулся, не выпуская его рук:

– Значит, ты не возражаешь, чтобы я летел с тобой?

– Нет! Я буду только счастлив! Мне не обойтись без тебя в этом пути.

На этом тема была исчерпана, и Мартин, заметно просветлевший, начал с энтузиазмом рассуждать о том, сколько пересадок понадобится, чтобы добраться до Эрландераны. Сильвенио слушал его и кивал время от времени. Только в уголках губ его притаилась привычная горькая складка: он не стал говорить другу, что они никогда не доберутся до его родной планеты. Он был уверен: ему не суждено в этой жизни вернуться домой. Оставалось надеяться, что Мартина, по крайней мере, не постигнет та же участь, что и Хенну, которая тоже обещала Сильвенио несбыточное.

Потом они снова пошли гулять по городу. В центре открылась новая выставка «удаленного экспрессионизма», и Сильвенио затянул Мартина туда. Сильвенио, предпочитавший более конкретные направления искусства, любил слушать или поверхностно считывать чужие мнения о каждой картине – а потом сравнивал их с замыслом самого художника, каждый из которых непременно приходил в галерею в день открытия. Он ведь не собирался выведывать сокровенные секреты, заглядывал в чужой разум только одним глазком – кому это могло навредить? Никто даже не чувствовал.

– Стакан! – говорил он позже, уже вечером, когда они с Мартином возвращались с прогулки. – Представляешь, это был стакан!

Мартин целых десять секунд выглядел совершенно ошеломленным: та картина, про которую они говорили, изображала что угодно, только не пресловутый стакан.

– Граненый, – продолжал Сильвенио, улыбаясь. – Обыкновенный граненый стакан. Сэр Да'Огакх даже не вкладывал в это особого смысла! Просто стакан, понимаешь? Он сначала так его и нарисовал. А потом подумал, что выходит не презентабельно, и начал выливать на холст все попадающиеся под руку краски. Вдохновение, представляешь, накрыло его до такой степени, что он начал вычерчивать контуры этого самого стакана медом. Который, конечно, стек и перемешался с красками и водой… И вот что в итоге вышло! А что думали по этому поводу все эти образованные сэры и леди!

– Да, я помню, одна дама в меховом манто еще громко убеждала своего кавалера, что там изображена… как она сказала, Сильвенио?

– «Пчела, подвергшаяся радиоактивной мутации и символизирующая борьбу за экологию», конец цитаты.

Мартин засмеялся, и Сильвенио, заражаясь его весельем, засмеялся тоже.

И вдруг, в этот самый момент, смеясь со своим лучшим другом на тихой улице красивейшего из виденных им городов – Сильвенио понял, что его отпускает. Грусть, владевшая им с утра, образ Аргзы, смятение от встречи с Юнбой Шимеи, тревога за будущее, горечь прошлого – все уходило прочь, испарялось куда-то к мерцающим в темном небе звездам. Он был свободен, счастлив и не одинок. Этот смех, первый искренний смех за столько времени, смех, разделенный на двоих, словно послужил неким условным сигналом, заставившим мрачное настроение окончательно улетучиться. Он вдруг подумал: все будет хорошо. Все будет правильно. Его ждала впереди целая жизнь, конечно, со своими трудностями и напастями, зато никто больше не будет ему приказывать. Отныне он принадлежал лишь самому себе.

– Сильвенио, – произнес Мартин тихо, отсмеявшись. – Могу я тебя поцеловать?