Цветы жизни (СИ)

Мой наставник, при всей его строгости и суровости, умел воздавать своим людям по заслугам, порою сменяя свой хлёсткий кнут на сытный, мягкий пряник… Потрёпанный такой, третьесортный нарумяненный пряничек, приходивший с его подачи на один час в закрытую комнату для свиданий, точно зная, с какого бока он будет объеден в этот раз. У меня, занимавшего в свои двадцать с небольшим более высокую позицию в рядах Сноука, было право взять общую на троих сладкую конфетку первым, чем я, разумеется, пользовался. Приятно было в той же степени, что и мерзко, но хочешь трахаться, умей делиться. К счастью, долго внутри этой схемы я не просуществовал: я рос зверем ненасытным, но и не всеядным — пусть мне суждено питаться падалью, но делиться ей я был не намерен. Мой помятый кусочек короткой радости, ненадолго утолявший лютый голод, только пуще раздразнивая аппетит и вынуждая с жестоким жаром набрасываться на новую порцию, со временем стал доставаться исключительно мне. Остальные псы, рангом пониже, завидовали, но примирились с моей привилегией, дарованной нашим лидером, обзаведясь другой обмусоленной сахарной косточкой.

Ничего общего в том, что я делал — что соглашался делать от безысходности и ограниченности вариантов — с тем, что мне посчастливилось испытать в шестнадцать лет с моей первой любовью, не имелось. С той мы поддавались ничем не заслуженному кем-либо из нас удовольствию; наши тела легко отзывались на внезапный огонёк, зажёгшийся в груди каждого. Действуя почти бездумно и в то же время осознанно, позже я охотно возвращался мыслями к нашему теплу и объятиям, купаясь в сладкой неге вновь и вновь. В случае же с моей роскошью в застенках: сколь сильно я жаждал самых естественных вещей и действий, с равной жажде неестественностью мне хотелось покинуть комнату для свидания как можно скорее и забыть о случившемся там вплоть до новой встречи (а в идеале, вообще не возвращаться к такому горькому сорту любви). Это положение дел, для сравнения, было заслуженной вполне конкретными поступками «любовью», а вместо огонька мне вполне хватало и той тусклой искры, что проскакивала всегда точно по графику встреч, если я собирался использовать данное мне время по максимуму, и также закономерно затухала.

Не могу сказать, что вопросы любви, секса и женщин особо терзали меня тогда, ведь я был уверен, всё обстоит довольно просто; намного позже я признался себе, что в то время и закладывался фундамент отношений с противоположным полом, и фундамент крепкий. Всего на несколько минут мне предоставлялась в пользование ограниченная «свобода» действий, но и радость от неё была тоже конечна. Природа загоняла меня в капкан, ставила в угол, связывала руки — с таким чувством на душе я смотрел на тело той, чей похотливый вид просто не позволял мне мыслить и видеть иначе. И отвернуться (а попытки я правда предпринимал) я не смог.

От наставника — подарок, от судьбы — издёвка. Я получал то, что хотел, мучаясь при этом невозможностью заполучить желанное. То ли стройный, поджарый пряничек был с горчинкой, то ли горечь на языке оставалась оттого, что вовсе не пряниками Сноук воздавал по заслугам, платя нашим шлюхам из благих побуждений: ещё один кнут, пропитанный грязным опьянением, за сладостью которого скрывалось истинное лишение…

Что осталось от этого опыта по сей день? Помимо сытого омерзения и взращенного в себе смирения, номер в телефоне всё той же преданно ложащейся под меня подстилки, позвонить которой мне и не дал мой дорогой дядюшка, удружив.

Номер мой у Люка оказался по моей вине и в очень схожей с нынешней ситуации (это я про алкоголь в крови). Год назад, когда я вышел, между нами внезапно состоялась мимолётная встреча; обмен любезностями вышел кратким и скомканным — меня ждали люди Сноука, готовые отвезти на «базу». Старикан, препарируя меня своим якобы всезнающим взглядом, зачем-то принялся делиться новостями из своей жизни, хотя я ни разу не намекал на то, что мне интересна любая информация, которую он может мне предложить для ознакомления. Так, из нашей сдержанной, наигранно цивилизованной беседы я узнал, что школу Люка в его глухомани закрыли аж четыре года назад, и с тех пор он со своей приёмной дочерью (у которой всё, слава богу, было хорошо) жил в Лондоне.

По окончании той встречи он передал мне бумажку со своим номером — которую я демонстративно смял, но не выбросил — уточнив: «На всякий пожарный». И всякий пожарный настал спустя, кажется, месяц свободы, когда я позвонил ему, надравшись первый раз после одиннадцати лет строгого и беспрекословного соблюдения сухого закона. Не помню, что я ему тогда нагородил, наверняка, чуши несусветной, раз был в стельку пьян, но после того звонка он отчего-то посчитал, что имеет право доставать меня новыми, заваливая попутно горой сообщений, которую я и не думал разгребать.