Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.

Новый звонок подбросил его. И ворвался Сашка-цыган, взмыленный, будто за ним гнались. Кинулся с объятиями:

— Ну, вот и я, морэ. Сказал — приеду, слово держу. Поганый твой город — помойка. И люди такие, пришибленные.

Артур молчал, растроганно улыбался; он в самом деле не ждал в гости Сашку, с которым сошелся в таборе. Этот парень там был наособицу, мир его не пугал, и душа его будто пела, открытая людям. Он был сама музыка. Впрочем, не парень, а в таборной жизни матерый и даже стареющий человек. Ему уж под сорок, и видел он всякое.

— Садись и ешь, Сашка, — сказал Артур, — ты ведь с дороги.

— Ты, морэ, не беспокойся. Могу подождать, я привычный.

Еще бы он не привычный! Бывают в таборе времена, когда голод правит, и терпят все, и дети не плачут. В такие минуты с цыганами страшно, кажется, могут убить.

Артур накрыл на стол и смотрел с упоением, как Сашка взялся за дело. Обед бы устроить, да с музыкой, как принимал его Сашка в таборе, но ныне в хозяйстве Артура негусто: картошка, хлеб и огурцы — все меню. А от кофе Сашка отказался.

— Ты мне скажи, Артур, — вытерев губы, заговорил он медленно. — Перстень жив, что тебе барон подарил?

— Куда же ему деться? — возразил Артур.

— Хочу поглядеть на него, — сказал Сашка.

— Сейчас.

Артур взял с письменного стола шкатулку, открыл ее и обомлел. Перстень, знак таборной власти, исчез. Артур повыдергивал из стола ящики. Зашарил в них, как слепой. Сашка, хмурясь, глядел. Не было перстня.

— Ну, и где же он? — спросил Сашка.

— Здесь был, — глухо ответил Артур.

— Когда ты видел его?

— Позавчера.

— А кто тебя навещал?

— Да не было никого, кроме одной городской цыганухи.

— Что за цыгануха, морэ?

— Назвалась Гафой, она давно в городе…

— Гафа!.. Постой. Была одна Гафа — черня! Из табора ее выгнали.

— Это она, — тихо сказал Артур.

— Эх, Артур, доброта твоя! Ищи теперь перстень.

— Куда она денется, морэ?..

— Ищи ветра в поле.

И снова — звонок, Артур сорвался, распахнул дверь… На пороге с раскрытой ладонью стояла Гафа. В руке ее покоился серебряный перстень с эмалевым ликом Христа.

— Не суди меня, Артур, — сказала Гафа. — Не говори ничего. Бери вещь и забудь. Если сможешь.

Артур машинально взял перстень, Гафа отступила, дверь захлопнулась. Он было кинулся за цыганкой, но она уже сбежала по лестнице. И только крикнула снизу:

— Потом все узнаешь!

Артур вернулся в комнату.

— Вот он, перстень. Сама принесла.

— Ну, — сказал Сашка, — чудо. Знаешь ли, морэ, сколько уже на нем крови цыганской, на этом перстне? Петрович тебе его в память о Стелле отдал. Чтобы ты мог прийти в любой табор. Для гадже — большая честь, пусть никто тебя гадже давно не считает, ты свой.

Всплыло давнее, но незабытое. Дочку Петровича, Стеллу, — ох, Стелла… — зарезал из-за Артура брат ее, Мишка. Петрович с ним рассчитался. Однако у Мишки остались дружки. Они не простили Артуру, что он полноправно, как ром, годы жил в таборе. И что Мишка из-за него лег в землю. А когда Артур получил этот перстень — и вовсе взбесились.

— Поберегся бы ты, — сказал Сашка.

— Да что ты, Сашка, уж сколько лет… Этот перстень и выкрасть хотели, и выкупить. Выпрашивали, вымаливали. Ну и что? Вот он. Гафу ко мне подослали? Не думаю. Совпадение. Увидела и стянула. Откуда ей знать, что он значит!

— Чудак, — сказал Сашка. — Она же цыганка.

— Но не из табора. И на что ей встревать в мужские дела?

— Думай как хочешь, однако остерегись. Не оставят тебя в покое. Не все довольны тем, что ты делаешь.

— А что я делаю? Парамычи[102] да гиля[103] записываю. И все дела, — ответил Артур.

— Не всем это нравится. Зачем, говорят, ему наши сказки и песни? А ты смеешься… Ну, смейся. Да только чаще поглядывай, что у тебя за спиной, кто справа, кто слева. Ты меня слушай. Знаю, что говорю.

— Ладно, спасибо. Я думаю, Гафа появится, кое-что прояснит.

— Держи карман шире.

— А ты зачем, собственно, в город приехал? — спросил Артур.

Сашка захохотал вдруг и долго смеялся.

— Что я смешного сказал?

— Цыганские дела, ну. Есть золотишко, может, кто интересуется. Кому надо, тому отдам. И сам заработаю. Поживу у тебя?

— Нет проблем. Сколько хочешь.

— Спасибо, брат…

Сумерки словно подкрадывались. Тени вползали в улицу, и деревья темнели. Артур зажег настольную лампу. В комнате был полумрак, улица высветила окно фонарем. Сашка вполголоса говорил, будто кто-то, кроме Артура, мог слышать его, а он не хотел этого.

— Ты, морэ, забыл, что тебе говорили в таборе: все в жизни сцеплено.

— Ты о чем? О цыганке?

— Хоть и о ней.

— Случайный она человек, — сказал Артур. — Забуду о ней.

— Плохо распознаешь людей, морэ. И твой город сгнил, дышать нечем.

— Это кажется с непривычки.

— Я тебе так скажу, что люди переменились. Жадными стали. Даже в таборе замечаю: кто-то стал прятать свое. А у нас ведь не то что в городе. У нас, сам знаешь, — закон, все должно быть на виду.

— Туману ты напускаешь, Сашка. Ну, Гафа перстень взяла — по привычке, я думаю. Сообразила потом, что к чему, прибежала, вернула.

— То и странно, что ловэ она не взяла, только перстень.