Туман над Токио

Одевшись ко второму выходу, за двадцать минут до него, я сунула в рот лечебный леденец и ушла делать упражнения для голосовых связок в танцевальную студию. А там, уткнувшись в монитор и будто бы следя за ходом пьесы, сидел Аракава. Я постеснялась при нём сосать леденец, тренируя диафрагму и мышцы горла мычанием «до-ми-соль-до-соль-ми-до», или на французский манер горланить: «Э-ле-о-но-о-ора…» Поэтому, как львица в клетке, принялась расхаживать туда-сюда по студии. Аракава удивлённо обернулся, встал и ушёл.

Не зная, чего ожидать на этот раз от госпожи Оцука, я отработала заодно и несколько фраз для монолога со зрителем, репетируя у зеркала сопровождающие его жесты и грациозные позы.

Уже перед самым выходом на сцену бала, от стоящей рядом Татьяны я учуяла запах ацетона. Она шевелила в воздухе пальцами с ярко-красными ногтями – видимо, только что покрыла их лаком и досушивала. Интересно, зачем она их так раскрашивает? Зрителям нет дела до её ногтей… Или она использует яркий лак, как тот алый отрез шёлка из «Кровавой Мэри»? И не для Джонни – это точно…

Интернет учит женщин нескольким правилам соблазнения мужчин. Одно из них звучит так: «Яркие ногти – открытый призыв к сексуальности», или: «Любая дама с ярко-красным маникюром, бесспорно, окажется в эпицентре мужского внимания». То есть мужчина, как бык, реагирует на красное и возбуждается? Тут и психоанализ не требовался для простого, как хозяйственное мыло, вывода: протягивая кумиру руку для пожатия, Татьяна пыталась завлечь его на красное. Она и перчатки на бал не надевала…

Я нервничала перед вторым выходом, глядя на очаровательную госпожу Оцука, сидящую на изящном раскладном стульчике в закулисном пространстве. Соноэ-сан шутила с девушками из своей свиты и была в отличном расположении духа. Значит, общаться по-французски будем! Утром она то ли не выспалась, то ли встала не с той ноги. И не пожелала говорить на чужом языке…

На сцене ласковые янтарные глаза ворожили, лобзали английскую леди спереди, а когда она встала лицом к зрителям, пылкий взгляд хозяина овладел ею сзади. Обмахивая веером падающую в обморок Татьяну, я украдкой обернулась к Нагао-сан. Тот молниеносно отвёл глаза. А зрителям проказы хозяина были невдомёк, поскольку, даже в лорнет, они видели лишь его профиль.

По логике вещей, чтобы блестяще сыграть пик любви к служанке в концовке второго акта, кумиру требовалась чувственная «подпитка», эмоциональный детонатор. Может, таким манером он его и получал?

Я подбежала к Мичико-сан, не запутавшись в шлейфе своего платья, и голос был звучным, сильным. Всё шло хорошо… Однако находившаяся в прекрасном настроении за кулисами Оцука-сан на сцене вновь показала мне зад, бросив торопливо по-французски: «Пустяки!» А мне, вооружённой до зубов монологом со зрителем, на её каверзы уже было наплевать.

У рампы я о многом поведала зрительному залу французскими словами, междометиями, а также позами и жестами. В том числе и о внутренней драме англичанки, убежавшей из Лондона на край света. Уложилась в отведённое мне режиссёром время, не забыла выдержать трагическую паузу. Кроме этого успела удостовериться в собственной прозорливости, глянув мельком на Татьяну, протягивающую Нагао-сан руку для пожатия. Ногти с ярко-красным маникюром оказались аккурат под носом у хозяина. «Правда, дорогой?» – вспомнила я и о супруге, поскольку в набор супружеских обязанностей входят жалость и сострадание к надоевшему до чёртиков мужу. Моя сердобольность дала возможность Марку приблизиться к рампе и применить кое-какие приёмы отвлечения внимания зрителей от болтливой жёнушки к нему, великолепному…

* * *

Сняв грим и переодевшись, я нехотя поплелась с оживлёнными, беспечными девушками и парнями праздновать премьеру. Нам пришлось сделать какой-то таинственный крюк, чтобы на глухой улочке, вдали от театра, прихватить полненькую статистку, Кумико-сан, прячущуюся за кустом азалии. Я её запомнила – это она в раздевалке как-то помогала Фуджи-сан надевать кимоно.

Мой мозг замучился искать объяснение воровской конспирации Кумико. Неужели она не могла присоединиться к нам у выхода из театра? Зачем понадобилось скрываться, как злоумышленнице, в лабиринте глухих переулков? Я осторожно спросила у Агнессы, шагавшей рядом:

– У Кумико-сан что, какие-то дела здесь?

– Не-а.

– А почему ж вместе с нами не вышла из театра? Мы полчаса плутали, чтобы забрать её отсюда…

– Она – протеже госпожи Фуджи… Ну, начинающая актриса, а Фуджи-сан её учит актёрскому мастерству.

– Ну и что? – мой психоанализ зашёл в ещё больший тупик.

– А то, что Фуджи-сан не разрешает своим протеже общаться с нами!

– С нами – это с кем?

– Ну, с вами, иностранцами, и с нами. Ха-ха!

– А почему?

– Да по кочану и по капусте! Вы – чужаки! А Кумико – фаворитка Фуджи-сан, у неё хорошая ролька в пьесе. Если сенсейша узнает о том, что та бухает с нами, то накажет.

– Накажет? Как?

– Ну не знаю… Заставит делать чёрную работу, стирать её трусы, мусор выносить, циновки пылесосить…

Ого! Вот это адреналин для демократии! Мне не терпелось собрать побольше «компромата».