Тундра не любит слабых

Он из калининских лесов, и самая сильная его страсть — охота. Здесь, на островах, зверья мало, раз-два и обчелся. Причем, охотиться, скажем, на белого медведя строжайше запрещено, нарушение запрета грозит большими неприятностями и колоссальным штрафом. Мера эта необходима, так как многие были бы не прочь привезти домой шикарную шкуру мишки в качестве трофея. Подстрелить медведя несложно: он крайне безалаберно относится к соблюдению правил личной безопасности, не боится людей и мест, ими населенных. Его не надо выслеживать, он сам идет к жилью. Поэтому люди, уполномоченные защищать интересы полярного медведя, тщательнейшим образом следят, чтобы запрет не нарушался. Конечно, им невозможно усмотреть затем, что делается на далеких зимовках, они в основном рассчитывают на сознательность полярников. Но и здесь встречаются браконьеры, только вот вывезти свои трофеи им куда сложнее, нежели на материке: дорога-то только одна, через Диксон, а пудовую шкуру медведя в чемодан не спрячешь.

Саша медведями не интересуется. Ему бы походить за лисой, заполевать зайца, встретить зорьку на тетеревином току, это была бы для него услада. Иногда он охотится на нерпу. Зимовщики употребляют в пищу только печень нерпы, жирную и вкусную, все же остальное идет на корм собакам.

Когда мы прибыли, Саша как раз вернулся с охоты. Вернее, на рассвете он отправился к океану проводить гидрометеорологические наблюдения. Без карабина выходить из дома тут не рекомендуется. Ну и между делом подстрелил нерпу, печень которой была нам радушно предложена на завтрак.

Впоследствии я ходил с ним к океану в сопровождении целой своры собак. На плече у Саши висел карабин, на другом — транзистор. На берегу мой спутник поставил приемник, чуть в сторонке, поймал какой-то джаз, а сам улегся повыше. Через несколько минут из воды высунулась одна усатая мордочка, поодаль — другая.

— Любят они музыку, рыбой их не корми, а дай твистик послушать! — усмехнулся Саша.

Стрелять он не спешил: нерпы были еще далековато.

Вдруг транзистор захрипел, видно, сбилась настройка. Саша решительно поднялся, выключил приемник, прокашлялся:

— Карманная техника всегда подводит, уж лучше самообслуживание. — И запел во всю мочь какую-то лирическую песню. Слух, прямо скажу, у него не ахти изощренный, да и вокальными данными бог его обидел. Уже потом, когда мы возвращались на станцию и вошедший во вкус Саша что-то продолжал мурлыкать под нос, я не удержался и попросил его не петь при мне. Он расхохотался:

— Да, слушать меня можно лишь по приговору народного суда, не добровольно, это ты прав! А нерпы почему-то от удовольствия млеют…

Я не сказал бы, что нерпы млели. Но губит их, на мой взгляд, не столько приверженность к эстрадным песням, сколько неуемное, совсем детское любопытство. Им, видите ли, интересно взглянуть, кто это горланит во всю мощь легких на берегу Ледовитого океана, безбожно перевирая мелодию…

Самый старший по возрасту здесь Петр Николаевич Синицын. Узкоплечий, сутуловатый, с острым, изборожденным морщинами, продубленным морозами лицом. Впервые он зимовал на Югорском Шаре в 1924 году, за много лет до появления Саши на свет.

За плечами у Синицына десятки зимовок, от Новой Земли до Уэлена. Без преувеличения можно сказать, что две трети своей жизни он отдал Арктике, вся его трудовая биография связана с ней. Павел Васильевич давно уже мог бы уйти на пенсию: стаж у него более чем достаточный, да и возраст по полярным льготам вполне позволяет. Но Синицын все откладывает и откладывает свое расставание с Арктикой. Каждый раз обещает детям (они живут в Ленинграде, уже взрослые, все инженеры), что едет в последний раз, на последнюю зимовку. Но через год находятся новые резоны опять отправиться в эти края. Не из-за денег, нет. Их у Петра Николаевича, как он выразился, «навалом, до смерти мог бы пенсию не получать». Просто, по-моему, не мыслит он свою жизнь без этих зимовок, вдали от молодых этих парней и девчат, годящихся ему в дети. С ними, в их окружении, он чувствует себя таким же молодым, задорным, полным сил, нужным людям и имеющим цель в жизни.

Однажды ночью я пошел помочь Синицыну запустить шар-зонд. Впрочем, толку от меня было мало, я больше мешал, чем помогал. Правда, я был потяжелее сухонького Петра Николаевича и довольно успешно удерживал рвущийся в небо шар. Все же с облегчением вздохнул, когда получил разрешение выпустить его.

— Сегодня еще терпимо: ветер не очень сильный, — сказал Синицын. — А то иногда этот шар мотает тебя, треплет, как норовистый конь…

— Трудно вам, вероятно, — осторожно поинтересовался я. — Все-таки морозы, ветры, пурги — и, несмотря на них, работать надо.

— Врать не стану, нелегко. Как и молодым, — Петр Николаевич понял меня, хотя я не сказал прямо о возрасте. — Но вот что любопытно. Когда я на зимовке, то ничем не болею, никаких недомоганий. А приеду в Ленинград в отпуск, сразу то простуду подхвачу, то ангину, то еще какую пакость. А тут хоть бы что! Климат здесь здоровый, никаких микробов нет, не то что на материке…