Тундра не любит слабых

От этой болезни равнодушия есть лишь одно средство: жить, а не спать. Надо заниматься спортом, хотя поначалу задыхаешься от недостатка воздуха. Охотиться. Быть больше в движении, если даже тебе некуда спешить. Не терять вкуса к жизни, интереса к ней.

Сонливые, апатичные люди на полярных станциях почти не задерживаются. Для них, слабовольных, достаточно одной зимовки, чтобы навсегда получить отвращение к Арктике. Саша очень точно, на мой взгляд, назвал такое явление «барьером равнодушия». Те, кто умеет преодолевать этот «барьер», становятся полярниками. Слабые останавливаются перед ним. Слабые духом. Они могут быть атлетами, приводить в восторг самую придирчивую медицинскую комиссию, но не пройти этого испытания. Точно так же, как космонавты в сурдокамере, совершенно отрезанные от мира. Я почему-то думаю, что настоящих полярников, проживших на станциях несколько лет, смело можно было бы посылать в космос. Они бы не оплошали.

…Мне надо было снова попасть на материк. Просто как человек в меру дисциплинированный, я не хотел получать выговор за опоздание из командировки. А эта возможность была весьма реальной: я мог застрять здесь надолго.

Саша хлопнул меня по плечу:

— Не журись, козаче! Москва от тебя не уйдет, а выговор только украсит твою творческую биографию. Хочешь, радиограмму сейчас отстукаем твоему шефу? Так, мол, и так, ваш корреспондент просит разрешения остаться на Земле Франца-Иосифа еще на месяц, чтобы лично понаблюдать за тем, как метеоролог Синицын снимает урожай редиса, репы и лука. Это же сенсация: за восьмидесятой параллелью, рядом со стариком по имени Полюс, по фамилии Северный! Все газеты мира перепечатают!

Действительно, на окне комнаты Петра Николаевича пышно зеленели в ящиках все упомянутые Сашей растения. Он жаловался, что здесь земля плохая, одни камни, просил кого-то из моряков привезти ему мешок обычной, материковой, заверяя, что сможет заставить расти редиску, укроп, салат и лук на грядке, в открытом грунте. Дескать, на мысе Столбовом (Новая Земля), где он зимовал, у него такие штуки получались. Молодые зимовщики не очень верили в реальность рассказа, но в общем-то «болели» за синицынский «огород» и тоже просили летчиков уважить просьбу старика.

Саша быстро набросал на бланке текст радиограммы, протянул мне:

— Что не нравится, отредактируй.

Я прочел и не поверил глазам. Начальник полярной станции официально извещал моего начальника, что я сломал ногу во время охоты на медведя, нахожусь в нетранспортабельном состоянии и ранее чем через полтора месяца не могу быть вывезен с Земли Франца-Иосифа.

Саша смотрел на меня серьезно, без тени улыбки.

— Цени: на подлог ради тебя иду! — тяжело вздохнул он. — Чего не сделаешь ради хорошего человека! Даже выговор, причитающийся ему, возьмешь на себя.

— Насчет выговора он прав, — Синицын поправил очки. — Выговор ему вкатят за такую радиограмму. Но дальше Диксона, уверяю вас, она не пойдет. Завтра же прилетит комиссия, поведет расследование о медвежьей охоте, наложит на корреспондента штраф в двести рублей, передаст дело в прокуратуру. Знаете, как там переполошатся? Ого! Ведь это же «ЧП» — человек ногу сломал, медведя убили!

— Зато самолет прилетит, журналиста от нас наконец-то увезет, — с видом полнейшей покорности развел руками Саша. — Надоел он нам здесь до чертиков, все выспрашивает, выспрашивает, хуже прокурора! Вот я и жертвую собой, иду на дезинформацию начальства, лишь бы от него избавиться. А ты, дед, не ценишь моих самоотверженных усилий! Все мечтаешь, чтобы о твоих опытах с репой в газете пропечатали…

И, воинственно потрясая в воздухе радиограммой, он направился к радисту, фальшиво напевая: «Люди гибнут за металл…» Я бросился за ним:

— Не надо жертв, Саша, не надо! Готов даже слушать твое пение, только давай маленько подправим текст, уберем из него о сломанных ногах и медведях. Без этой лирики лучше, выразительнее.

Когда радиограмма была передана, Саша вкрадчиво поинтересовался:

— Значит, тебе уже нравится мое пение? В таком случае ты будешь моим персональным слушателем. Отныне я пою только для тебя!

Мне терять было нечего: радиограмма ушла в эфир, а слушать вокальные упражнения Саши было пыткой. Поэтому я чистосердечно признался, что лучше я уйду на Диксон пешком, по льдинам, чем останусь здесь. Ерунда, каких-то полторы тысячи километров. К весне доберусь до места, если меня не съедят раньше белые медведи.

К счастью, до этого дело не дошло. Через два или три дня к Земле Франца-Иосифа подоспел ледокол «Капитан Воронин», направляющийся к Диксону.

Через Баренцево и Карское

Ледокол стоял у ледяного припая, неподалеку от берега. Едва я успел осмотреться в отведенной мне каюте, как в приоткрытый иллюминатор донеслись крики, улюлюканье, собачий лай. Потом послышались короткие, сердитые гудки нашего ледокола. Думая, что мы уже отваливаем от берега, я выбежал на палубу: надо же напоследок взглянуть на эту землю.