Тунисские напевы

Возвращаясь степью, Кирго с напряжённым вниманием осматривал окрестности, точно никогда раньше здесь не бывал. Новые мысли забурлили в нём при виде ветхих саклей и нескольких фермеров, бредущих к ним. Мысли, которые он не умел ещё формулировать и похоже только учился отгадывать в себе.

По счастью, подобные мысли посещали и автора, потому попробую их описать. Когда я смотрю на бедный, жалкий народ фермеров и крестьян, мне вспоминается один стих у Джалладина Руми; название ему «Рассказ о садовнике». Там три законодателя: суфий, сеид и богослов, без спроса вошли в сад и стали требовать угощений. Разгневанный садовник, понимая, что не справится сразу с тремя, рассорил их, наклеветал сначала на одного, потом на другого, и затем поодиночке убил. Мораль выводит сам автор словами последнего убитого: «Я кару горше заслужил в сто раз, Как всякий, кто друзей своих предаст!». И эта мораль хороша… да только я вижу здесь и другую. Ведь эти три законодателя приходят в дом простого человека, который тяжёлым трудом добывает себе кусок хлеба. Они как должное принимают его кров, угощения, красоты его сада и тепло скромного очага, не заботясь о мнении хозяина. Садовник видит в них нахлебников; и пусть месть его сладка, но она также и необходима. Он властелин своего сада, а его лишают прав, он самостоятелен, от него требуют подчинения. Он, наконец, видит, что люди, стоящие выше, ничем не лучше его и также полны порока. Однако они строят из себя святых. Не урок ли это всем власть предержащим? Не приходить без приглашения, не забирать нажитого; или, по крайней мере, не верить черни.

Но вот уж Кирго достиг стен города; мы помним этот маршрут. Навстречу ему, как и в прошлый раз, вели невольников. Однако теперь в юноше всё содрогнулось. Вид коричневых пыльных лохмотьев, верёвок, натирающих шеи до кровавых мозолей, и глаз… необычайно пустых глаз… один этот вид вызвал новый виток возмущений в горниле его разума.

«А вдруг кто-то из этих бедолаг оставил дома семью… любимую» – подумал Кирго и стиснул зубы так, что подбородок его заострился, а на скулы легла глубокая тень.

И высокий худой мавр, идущий сзади, слабо хлестнул одного из невольников плёткой, видимо, от нечего делать; словно траурная процессия прошли они мимо. А Кирго хотел уж идти в гарем, но от полноты чувств в нём родилась потребность поделиться с кем-то. Пристань была не так далеко, и он не заметил, как оказался уже возле шхуны Карпера.

Контрабандист встретил его без особого усердия. Утомлённый безветренным зноем он сидел в тени мачты и по своему обыкновению проклинал день, когда родился. Они обменялись приветствиями и Кирго сразу перешёл к тому, что его беспокоило:

– Послушай, Карпер, я хотел спросить: есть ли у тебя… девушка?

– Есть. В одном греческом городе я гуляю с крестьянкой. У неё стан струной, груди – волны, и лицо не без красоты. Говорит любит меня до смерти. А когда я уплываю, гуляет со всеми подряд.

– А ты её любишь?

– Нет.

– А любил кого-нибудь?

– Любил, – ответил Карпер, – давно. Безответно, не знаю, но всё одно.

– А как ты понял, что любишь?

– Когда такие вопросы задавать стал.

Кирго вздрогнул.

– Ты чего, евнух, влюбился?

– Да, – неожиданно легко ответил Кирго.

– В кого? В торговку или крестьянку?

– Нет.

– Не в одну же из наложниц?

Кирго молчал.

– Ну, молодец, это я уважаю. Правильно! Бедные красавицы сидят под замком, а их и приласкать некому.

– Я не знаю, что делать!

– Признавайся да люби. Радуйся, Кирго, ты мужчина.

– Мне всегда твердили обратное.

– Да уж, ты был искалечен и не можешь насаживать. Зато можешь любить! А ведь часто я видел людей, которые могут первое, и, тем не менее, никогда не смогут второго.

– А если она не любит?

– И что. Может хоть от скуки, да даст.

– Так не хочу.

– Всё равно признавайся. Хотя бы ясно будет.

– Верно!

– Ты, Кирго, хоть куда! Я, когда познакомились, хотел было, чтобы ты меня в гарем провёл – такое приключение. Но ты ответственный, что аж тошно. А выходит, сам не промах.

– Мне пора, Карпер.

– Потом расскажешь!

Карпер лёг на палубу и уставился в небо. Ветер показался ему свежим и приятным; не чувствовалось запахов смолы, протухшей рыбы, гнилого дерева и нечистот. Чья-то чужая любовь, явственно возникшая перед пропащим контрабандистом, напомнила ему собственную утерянную юность: заблуждения, мечты и мгновения, которым не суждено да и не следует повторяться в одной и той же жизни. Он так и остался лежать на одном месте, а Кирго исчез.