Тунисские напевы

Внутри у юноши зашевелилось беспокойство. – Вашего ребёнка передадут Сейиду – начал он, скрепя силы, – и господин решит, что с ним делать. Если мальчик, то его введут в семью и будут растить с другими сыновьями… если девочка, то вырастят среди домашних служанок и сделают служанкой… а если жены скажут, то и отправят куда-нибудь.

– А жёны могут… – вступила Гайнияр назидательным тоном, – они не любят нас, наложниц, и дети наши им как живой укор. Мальчики господину нужны, так что они их не трогают, а судьба девочек зависит только от милосердия жен.

– Но в любом случае ребенка заберут? – продолжала любопытствовать Гайдэ, сжимая сердце Кирго.

– У нас да. Говорят, у Османов огромные гаремы, где наложницы сами воспитывают детей.

– А чего ты? Есть повод? – вопросила Гайнияр с тем обеспокоенным выражением лица, с каким женщины упоминают о беременности. Мусифа навострила ушки, а Кирго хотел бы сейчас быть далеко, дабы не слышать ответа.

– Нет. Просто интересно, – ответила Гайдэ, – А сами эти жёны, сколько их?

Кирго громко выдохнул. – Всего две. Больше четырех Аллах не велел. У Сеида пока две.

– И страшные уродки! – рассмеялась Гайнияр, отчего её живот и полные бёдра затряслись, подобно щербету на тарелке.

– Да, да, я видела одну из них однажды, когда шла в покои господина, – произнесла Мусифа. – Такая толстая и маленькая; лицо сплюснутое и руки большие. Асира говорила, что и вторая не лучше.

– Жёны у Сеида дурны, – подтвердил юноша, – Асира во сто крат красивее. От того они наговаривали на неё, не позволяя ей стать третьей.

Гайдэ игралась теперь с золотым кольцом, перекидывая его между пальцев. – Ох уж эти дикарские обычаи. Интриги какие-то. Сам Сеид, конечно, не лучше. Уже почти старик, а всё завет меня на ложе. Всё требует чего-то взглядом.

Кирго опять стало тяжко. Гайдэ очевидно не заботило, что среди них был мужчина. – Чем он занимается, этот Сеид? – спрашивала она, – Я знаю, что он кади, но что это значит.

– Судья, – выдавил из себя евнух, – это значит, что Сеид судья. Он назначен на целый город Сусс, раньше его назначали Османы из Стамбула, а теперь, когда над этой землёй властен Бей Хусейн, он назначает. Но он не стал сменять Сеида, поставленного ещё Султаном Османов Мустафой Вторым, а переназначил его, завёл с ним дружбу.

– То есть он единственный судья? – уточнила Гайдэ.

– Да, и судит строго по шариату, так что его решение окончательно. Можно сказать, он самый влиятельный человек в городе, даже выше имама великой мечети. Все купцы жаждут его дружбы.

– Так вот почему дядя подарил меня именно ему, – глаза Гайдэ опустились. – Будь он хоть трижды кади, хоть султан, разве мы достойны такого обращения?

– О чём ты? – удивлённо посмотрела Гайнияр, встав с ложе и приблизившись к Гайдэ.

– Мне противна эта страна. На улицу не пускают, ходить в чадре, ребёнка заберут. Какие-то старики решают, что нам делать и как жить. Заперли нас здесь и чахнут, как над золотом, которое не в силах потратить. Этот гарем ужасен! Разве не видите?

– Я тоже часто о таком думаю, – не без лукавства отзывалась Гайнияр, – много к нам пренебрежения; меня раздражает. А что делать? Мы одеты, обуты, сыты.

– Лучше спать на голом полу, – махнула Гайдэ рукой, – лучше голодать!

Мусифа лежала на животе и дрыгала ножками, словно ребёнок. Она заговорила.

– Мой отец был бедный фермер. Маленький, с черными от работы руками. А я родилась красивая. Когда я была маленькая, отец говорил мне, что я буду богатая и счастливая. А когда подошёл девичий возраст, он отдал меня в гарем. Наверное, радовался, когда получил деньги; может быть, открыл на них лавку или купил скакуна.

– Тебе не грустно, что ты не дороже скакуна?

– Нет. Ведь я голодала, а мне с детства пели песни, что когда я выросту, окажусь в гареме и буду в золоте и шелках. И я грезила о такой жизни.

Мусифа игралась со своими мягкими локонами. Гайдэ пристально смотрела на неё и не находила в её лице ни тени сожалений.

– Хотела бы я быть такой как ты: ни о чём не сожалеть, не метаться душой.

– Да ладно тебе, всё не так и плохо – улыбалась Гайнияр.

– И всё же так тоскливо, – при сих словах Гайдэ откинула волосы с плеч; взгляд её сверкнул, как зажженный порох в пистолете. – Тоскливо от того, что нет настоящего чувства, нет любви. Нет того, кто полюбил бы меня, и я бы могла отвечать ему.

Кирго поёрзал в кресле.

– А как же господин? – простодушно крикнула Мусифа.

Гайдэ махнула рукой.

– Он любит нас как вещи. То есть любит сам себя, за то, что мы у него есть.

Гайнияр погрозила пальчиком в воздухе: – А как тебе надо?

Гайдэ села опять на своё ложе, скрестила ноги в лотос и призадумалась, подняв чудные обсидианы глаз на люстру, от чего прожилки стали белее самого дорогого жемчуга, а по зрачкам пробежали огненные блики.

– Я хочу, чтобы тот, кто меня любит, сделал для меня всё на свете, даже пожертвовал жизнью. Хочу точно знать, что нет для него ничего дороже.

Мусифа мечтательно вздохнула, перевернулась на спину, свесив хорошенькую головку вниз с ложе. Гайнияр положила ладони одна на другую и молча смотрела на них. Кирго сидел затаившись.