Тунисские напевы

Малей принимал эту перемену за желание евнуха угодить новой любимице господина и тем выслужиться. Многие души видят очертания мира через призму собственной мелочности. Многие, но не все. Старушка Милима понимала это как выражение дружбы меж Кирго и Гайдэ; в старомодном понимании кухарки евнухи всё же были полностью преданы своему господину и не могли посягнуть на его собственность. И пусть мысли этих двоих были схожи, но сходство их было как у ишака с рысаком: четыре копыта, один хвост.

Каждый день юноша спорил с самим собой до посинения. То ему казалось, что Гайдэ относится к нему, как к мебели, то она вдруг уже любила его до безумия. Вот, он замечал на себе её нежный взгляд, а когда сам смотрел на неё с нежностью, то находил лишь безразличие. Чудилось, будто одной и той же женской улыбки хватало, чтобы по два раза переубедить его и в том и в другом. Словом, Кирго пришёл ко второй проблеме юношеской любви: полностью уверившись в собственных чувствах, он начал искать подтверждений чувств взаимных. Но дело было не только в этом. Всё осложнялось положением Кирго – ведь он евнух, что есть слуга. Он сомневался: рассказать ей или нет. В нём будто было две души. Одна новая, сильная и смелая, готовая на всё, а другая от прежнего Кирго – рабская. Но первая была ещё мала и только разрасталась. А сомнения были полем битвы, где каждодневно побеждала рабская осторожность, но как вы понимаете, когда-нибудь должны были победить искренность и свобода.

Мечты о Гайдэ сделались его святыней, его Меккой. Солнце восходило лишь для того, чтобы он мог полюбоваться ей. День наступал, чтобы дать им побыть вместе, а ночь, чтобы разлучить их и дать Кирго насладиться разлукой и мечтами. Он грезил, что Гайдэ полюбит его, что они будут вместе тайно; но почти сразу этого ему показалось мало, и грёзы эти сменились грёзами побега, вольной жизни. «Мы отправимся на мою родину» – с жаром повторял Кирго шёпотом, лёжа на своей жёсткой перине.

Но и других женщин теперь желал Кирго, хотя лишь от того, что они были похожи на неё. Тем сложнее ему было исполнять свою каждодневную обязанность по приготовлению наложниц к встрече с господином. Это стало нестерпимой пыткой. Когда он мыл дев, когда натирал их маслами и благовоньями, желание становилось таким сильным, что ему хотелось касаться, обнимать, кусать губы, грудь, бедра наложниц, которые даже не думали прикрывать рядом с ним своё обнаженное тело. Но во всех них он видел лишь один образ. И душа его тянулась лишь к нему. Таково сердце мужчины: любовь к одной отзывается в нём в страсти к прочим.

Но и мрачен был Кирго, когда, чувствуя в себе предательство, юноша задавался вопросом долга; бывали часы, когда, стараясь победить страсть обязательством, евнух подолгу выполнял монотонную работу, силился не думать, забыться… и не мог.

Предрассудки и ограничения прошлого неизменно кажутся потомкам смешными. Что ж, смешными могут быть и некоторые достоинства, и это ещё не повод считать их бесполезными. Над нами тоже будут смеяться. Тем не менее, дабы объяснить современному человеку положение того времени, нужно соблюсти некоторую литературную традицию. Автор исторического произведения принуждён пускаться в долгие объяснения согласно повествуемого времени. Однако я думал, что будет достаточно нескольких замечаний в начале повести, чтобы читатель понял время и место. Но придётся немного углубиться… Это время, когда в Европе Англия и Франция напрягали все народные силы, опустошали каждый кошелёк и желудок своих граждан ради войны за Испанское наследство. Война, длившаяся десятилетие, не терпела гражданских свобод и прочих радостей жизни. Миллионы Европейцев были её рабами в ту пору: почитая свою жизнь, не более чем игрушку в руках монаршего ребёнка. В России тем временем бушевал великий вождь и великий тиран Пётр. На костях рабочих строилась северная столица. Армия захлёбывалась кровью в войне со Шведами. Крестьян грабили и закрепощали.

Греция – колыбель цивилизации, была ещё под властью османов, лишь Венеция оставалась свободна. А в самой Турции поднимал голову воинственный османский орёл. Пятая часть населения были рабы, а большинство чиновников были либо детьми рабов, либо освобождёнными рабами. Что уж тут говорить о свободе. Тунис же повторял судьбу Турции, хоть и избавился от её наместников, обзавёдшись собственным беем, а затем и целой династией.