Турецкий караван

Ваня смотрел в подлунные дали, мысленно видел удивительную гористую страну: лед на горах, пальмы и белые скалы у южного моря (Кемик рассказывал). Такие белые, что режет глаза. А в Босфоре бирюзовое течение, в нем отражаются бирюзовые дворцы… В Смирне весь год лето, плещет теплый прибой. Когда не льется кровь — рай земной, люди живут в садах. В этой стране медовый, душистый табак. На склонах пасутся козы с тонкой драгоценной шерстью. Но нынче кругом кровь!

Утром с Кемиком и Кулагой Ваня отправился в самый центр города, где расположилось московское полпредство. Кулага нес туда письмо Фрунзе для передачи в Москву. Пристально вглядывался во все вокруг. Вчера, когда ехали с вокзала, Ангора показалась вся золотистой; в закатном солнце будто позолочены глинобитные строения, одно над другим. Из-под колес экипажей выстреливали облачка золотистой пыли. Черепичные крыши домов на склоне — будто багровая лава сползала. Приморские города были бело-зелеными среди рыжих окрашенных скал, Ангора же казалась вчера золотой. А сейчас Ваня увидел — обыкновенная, крутые склоны, беспорядочно понастроены дома. Улицы взбираются в гору. Башни крепости на вершине торчат, как сточившиеся зубы…

Кемик рассказал со слов чиновника, ехавшего с ним вчера с вокзала: пять лет назад улицы и городские дома начинались от самой крепости, но случился пожар, дул сильный ветер, горело две недели; своей пожарной команды в Ангоре нет, вызвали из Бурсы, за триста верст, но она уже не смогла потушить; вызвали из самого Константинополя, за шестьсот верст, пожарники приехали, а тушить уже нечего, сгорело все. Вот поэтому сейчас тут пустырь, сорняки.

Город окружают кладбища. Большие покосившиеся камни на печальной земле. Тощие кустики. Родственники умерших находят могилы по расположению камней.

Внизу между скалами бежит речонка Энгори. В ней мочат кожи. Резко пахнет спиртом, как на берегу озерца в Шоле, где стояло дубильное заведение. (Невольно Ваня вспомнил про Хоромского.)

Российское полпредство — сафарет — разместилось в двухэтажном доме на улице-желобе шириной в шесть шагов. Желоб круто спускался вниз от мечети. Дом конфисковали, видно, у богатого грека. Каменное основание. Оштукатуренные стены. Узорные решетки на пол-окна. Расписные ставни на нижних окнах. Но водосточные трубы — смешные, тонкие, как кишка, и обрываются высоко над головой. Вокруг стоят другие дома — впритык и один над другим, как ступени. На последней — казармы турецких аскеров, часовые ходят по крышам.

Через каменный туннельчик прошли во двор, а здесь — автомобиль «бенц» с красным флажком на радиаторе.

Внутри сафарет просторный, чистый. Высокие потолки, стены обшиты ясеневыми досками, по карнизу резьба. Зал приемов обит штофом, увешан коврами. Большие окна. Рамы, как всюду в Турции, поднимаются. Тут же и жилье красноармейцев охраны, и коменданта, светловолосого литовца. Ваня увидел, что охрана сафарета затруднительна: в него заберешься с площадки перед верхним домом. Сперва — на крышу, с крыши — на балкон[8].

Потом двинулись к базару. Кулага искал книжную лавку — купить книги, все о земледелии, ремеслах, промышленности:

— Готовлю записку для Фрунзе. Не только цифры, но и типичные факты. Ваши, Кемик, наблюдения могут пригодиться…

— Я могу узнать цены на различные товары, — отозвался Кемик.

— И записывайте, докладывайте мне… Пожалуйста.

Кемик ответил искренне:

— Хорошо… Пожалуйста.

— Я тоже буду докладывать тебе, Фома Игнатьевич, разреши, — сказал Ваня.

— А что ты видишь, глядя через свои розовые очки?

— Я вижу тебя, — многозначительно ответил Ваня.

В отношениях Кемика и Кулаги, значит, явное улучшение. Это радовало Ваню, не зря старался. А главное, подтверждалось, что всегда во всем возможна перемена — переход к лучшему, к согласию…

— Улица по-турецки называется «беледийе», — учил Кемик.

Ходили по горбатым беледийе. Народу кругом немало. Солдат, горожан, крестьян, приехавших на буйволах с продуктами. Встречались женщины в длинных покрывалах, так что не видно ни лица, ни ног. Кругом как будто одни турки. Ни армян, ни греков, ни курдов. Только вдруг послышится странная, не турецкая речь.

— Это испанские евреи, — определил Кемик. — Когда-то переселились.

В теснинах улиц дымились котлы, пахло жареными пирожками, халвой. От складов в сладкую синюю дымку уходили верблюжьи караваны с пулеметами, вьюками винтовок и патронов — через солончаковую пустыню, к южному фронту.

Тянуло теплом из кофеен, лавчонок ремесленников и торговцев. Товары из глины, меди, кожи и дерева. Шерсть, мануфактура, керосин… Турки оглядывались на людей в буденовках. Толпа следовала за ними неотступно. Торговцы выходили из лавок и, как детей, обеими руками манили:

— Суда, суда…

— Кемик, скажите им: не покупаем — лишь интересуемся.

— Приглашают выпить кофе… Угощают.

— Поблагодарите. Не прикладывайте рук к груди, будто передразниваете. Спросите, где ресторан.

— Вон там харчевня, — обеими руками показал горбоносый торговец. — Уважаемые депутаты кушают.