Тургенев в русской культуре

Это ответ Николаю Петровичу Кирсанову на его резонное замечание: «Вы все отрицаете, или, выражаясь точнее, вы все разрушаете… Да ведь надобно же и строить». Но одновременно это ответ и «чистоплюю» Базарову с его «стерилизаторскими» замашками: «Сперва нужно место расчистить». Там, где есть Петруша Верховенский, уже не получится ничего расчистить и нет места идеологическим дебатам и рыцарским поединкам, – там бунт, бессмысленный и беспощадный, там «раскачка такая пойдет, какой мир еще не видал». Экстатическое неистовство Верховенского-сына, блистательно сделанное гениальным художником, заставляет и читателя содрогнуться и на мгновение поверить, что либерализм и базаровский нигилизм, противопоставленные в романе Тургенева как антагонистические явления, и есть вкупе, в неразличимой смеси та зловонная почва, из которой произрастает нигилятина.

Во всяком случае, социально-идеологическое сходство прямо обвиняемого в подстрекательстве к бунту и предательстве национальных интересов Кармазинова и Верховенского-отца до определенного момента несомненно. В черновике оба они подписывают себе один и тот же политический приговор, к тому же объединяющий их обоих с Тургеневым: «Гр<ановский> соглашается наконец быть нигилистом и говорит: “Я нигилист”. <…> Слухи о том, что Тургенев нигилист <…>. Приезд Великого писателя» [Д, 11, с. 102]. Чуть ниже: «Великий поэт: “Я нигилист”» [там же, с. 114].

В окончательном варианте личная встреча этих двух персонажей оказывается своеобразным «моментом истины», разглядыванием себя в зеркале. «Cher <…>, – делится с Хроникером грустным впечатлением Степан Трофимович, – я подумал в ту минуту: кто из нас подлее? Он ли, обнимающий меня с тем, чтобы тут же унизить, я ли, презирающий его и его щеку и тут же ее лобызающий, хотя и мог отвернуться… тьфу!». «А между тем я с этою раздражительною бабой никогда и близок-то не был», – напрасно отрекается от своего отражения Степан Трофимович, которого многократно на протяжении романа называют капризной, плаксивой бабой. В роман «Бесы» это выражение, чрезвычайно понравившееся Достоевскому, попало из опубликованной в журнале «Заря» статьи Страхова, в которой по поводу тургеневского критического отношения к роману Толстого «Война и мир» сказано: «Писатель, который, подобно злоязычной бабе, говорит об одном, а думает о другом, который в мягкую и ласковую речь вставляет шпильки для тех или других слушателей, который льстит под видом общих рассуждений и жалит, изливаясь любовью к литературе, – такой писатель преступает самые простые и скромные свои обязанности». По поводу этой статьи Тургенев пишет Анненкову: «А как отлично ругается “Заря”! И раб-то я, и злоязычная баба, и шпильки подпускаю самым подлым образом!..» [ТП, 8, с. 181–182].

Не говоря уже о Кармазинове, но Степан Трофимович в глазах Варвары Петровны, да и Хроникера тоже, до поры до времени выглядит именно так – плаксивой, капризной бабой. Двойничество Кармазинова относительно Степана Трофимовича подтверждено и страхом последнего, что «великий писатель» займет его собственное место в сердце Варвары Петровны и рядом с ней. И финальное выступление Верховенского-старшего на «празднике», и его уход – это ведь, в сущности, повторение, хотя и в другой аранжировке, кармазиновского «mersi», то есть тургеневского «довольно». Так он и объявляет распоясавшейся публике: «Отрясаю прах ног моих и проклинаю… Конец… конец»; так и заявляет своему молодому другу, Хроникеру: «Еще раз вам mersi за всё, и расстанемся друг с другом, как Кармазинов с публикой. <…> Жребий брошен; я ухожу из этого города навеки и не знаю куда».

Что это – пародия на пародию? Удвоение целиком ушедшей в либеральную фразу отцовской немощи, чтобы тем очевиднее стала коллективная вина поколения сороковых годов за сыновнее бесовство? «Никого вы не раздробили, а сами разбились, как пустая стклянка», – подводит итоги «решительного боя», который Степан Трофимович, по его собственному мнению, дал этим «коротеньким», Хроникер. – «<…> и куда вы теперь без меня денетесь? Что смыслите вы на практике? Вы, верно, что-нибудь еще замышляете? Вы только еще раз пропадете, если опять что-нибудь замышляете…» Формально это так и есть, как формально Верховенский-старший и Кармазинов – два сапога пара, но по существу – это совершенно разные художественные образы и разные человеческие типы.