Тургенев в русской культуре

Кармазинов – злая карикатура на предателя, который, если перефразировать сказанное Достоевским о Тургеневе, изначально не мог быть полезен. Степан Трофимович Верховенский – полновесный, объемный образ слабого, зависимого, фанфаронистого, заблуждающегося и заблудшего, но при этом очаровательного в своей обломовщине, невинности и добродушии «блажного ребенка», который в критическую минуту поднимается на истинно гражданскую и человеческую высоту. Причем если образ Кармазинова статичен, то образ Верховенского-старшего дан в динамике: сначала в нем преобладают иронические интонации и сатирические краски (акцентируются личная и гражданская несостоятельность, трусость, позерство, паразитизм), но с появлением главных бесов (пара Ставрогин – Верховенский), а также «двойника» – Кармазинова, оттянувшего на себя общий для них с Верховенским-старшим поколенческий и идеологический негатив, образ Степана Трофимовича обретает человеческую полноту и комическое обаяние – здесь во многом использован тот же эстетический эффект утепления и приближения к читателю персонажа за счет его слабых, смешных сторон, что и в случае Мышкина.

Этот мямля, эгоист, баба, робкое сердце, обломок, вечный ребенок – как только не умаляют его все кому не лень – оказывается, тем не менее, самым живым, подлинным, привлекательным героем романа. «В образе этого чистого идеалиста 40-х годов, – пишет Мочульский, – есть дыханье и теплота жизни. Он до того непосредственно и естественно живет на страницах романа, что кажется не зависящим от произвола автора. Каждая фраза его и каждый поступок поражают внутренней правдивостью. Достоевский с добродушным юмором следит за подвигами своего “пятидесятилетнего младенца”, подшучивает над его слабостями, уморительно передразнивает его барские интонации, но решительно им любуется»[239]. Подчеркнем: любуется – вопреки первоначальной установке, вопреки собственной тенденции, вопреки поставленной задаче высечь западников и нигилистов. Для политической порки выделяется специальная фигура – Кармазинов. Но с ним, вернее, через него, скорее сводятся личные счеты, потому что его абсолютный идеологический двойник Степан Трофимович Верховенский, вырываясь из-под авторского диктата (очень знаменательная проговорка у Мочульского о том, что Верховенский-старший кажется не зависящим от произвола автора), как вырывается он в конце концов от сочувствия, попечительства, преследования и третирования со стороны Хроникера и Варвары Петровны, оказывается единственным противостоящим разгулявшимся бесам, морально ответственным и граждански состоятельным лицом в романе. Более того, именно в его уста автор вкладывает свои сокровенные идеи, потому что больше их доверить некому.

§ 5. «СТ<ЕПАН> Т<РОФИМОВИ>Ч НЕОБХОДИМ»

Ставрогин, пленивший своего создателя [см.: Д, 29, кн. 1, с. 148], на каком-то этапе работы над романом видевшийся ему новым человеком, носителем истины, трагической фигурой, центром и смыслом художественного мира (в черновике: «Всё заключается в характере Ставрогина. Ставрогин всё» [Д, 11, с. 207]), в самом романе – ходячая пустота, живой труп, симулякр, под который все по очереди тщетно пытаются подставить высокие и страшные смыслы, великую миссию, но оборачивается это – пшиком. Зараженные Ставрогиным разнонаправленными агрессивными идеями, гибнут, придавленные их угрюмой тяжестью, бесы поневоле Шатов и Кириллов. «Степан Трофимович правду сказал, что я под камнем лежу, раздавлен, да не задавлен, и только корчусь; это он хорошо сравнил», – о себе, и не только о себе, говорит Шатов. В его же словах, обращенных к Ставрогину – «Мы два существа и сошлись в беспредельности… в последний раз в мире» – есть не только восхитившая многих исследователей глобальность притязаний и самоощущения, но и ее неизменная оборотная зловещая сторона: герои-идеологи Достоевского действительно существуют в беспредельности – в космической пустоте, из недр которой они хотят диктовать укоренному в привычках, пороках и достоинствах, то есть в обыденности, в нормальной жизни, миру измысленные ими там идеи. Только из этой пустоты идеи Ставрогина могут казаться новым словом, словом обновления и воскресения, только в отсутствии подлинной веры и любви можно целовать следы ног Ставрогина. «Посмотрим, как вы будете существовать в пустоте, в безвоздушном пространстве», – предчувствует Павел Петрович Кирсанов смертельную опасность этой умозрительной эквилибристики в «беспредельности».