Тургенев в русской культуре

Тургеневский герой в старости, казалось бы, провалившийся на всех жизненных направлениях и всеми своими друзьями и недругами списанный в «представители прошедшего века» – архаическое явление, как называл Базаров Павла Петровича! – неожиданно для изначально заданного решения сюжета (тем более вопреки изначально задуманному: в черновиках к роману за ним довольно долго закреплена плачевная и постыдная участь струсить и умереть поносом [см.: Д, 11, с. 93]), оказывается несгибаемым, несокрушимым на последнем рубеже, за который отступить, при всей своей слабости, считает невозможным. «Победоносный визг» сына Петруши заставляет Степана Трофимовича собраться «на борьбу», приготовиться к «последней битве», и на знамени его, как и на щите пушкинского рыцаря бедного, с которым Аглая сравнивает князя Мышкина, начертано имя Мадонны. «Далась же вам эта Мадонна!» – негодует Варвара Петровна, нахватавшаяся новейших утилитаристских нигилистических воззрений. Но «господин эстетик», как потом насмешливо назовет его кто-то из публики, уже закусил удила: «Я прочту о Мадонне, но подыму бурю, которая или раздавит их всех, или поразит одного меня!».

Тут следует уточнить, что Мадонна Степана Трофимовича – не религиозный, а эстетический идеал, «Сикстинская Мадонна» Рафаэля. У «тургеневского героя в старости» эстетические разногласия с нигилизмом, как это через столетие назовет Андрей Синявский. Варвара Петровна права, но напрасно говорит об этом иронически: он действительно стилист, его коробит слог собственного сына, слог их «катехизиса» – романа Чернышевского «Что делать?», который он тщательно изучает перед решающим сражением. «О, как мучила его эта книга! Он бросал ее иногда в отчаянии и, вскочив с места, шагал по комнате почти в исступлении.

– Я согласен, что основная идея автора верна, – говорил он <…> в лихорадке, – но ведь тем ужаснее! Та же наша идея, именно наша; мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, – да и что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, боже, как всё это выражено, искажено, исковеркано! – восклицал он, стуча пальцами по книге. – К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?»

Этот отзыв метит не только в Чернышевского, но и в Тургенева, ибо «Что делать?» – это демонстративно-назидательный ответ главного идеолога «нигилизма» все на тех же «Отцов и детей», в которых, по мнению современников, впервые воплощена художественно «наша идея», то есть, по Достоевскому, идея либерально-нигилистическая – именно так, в нерасторжимой совокупности антагонистических воззрений вменяемая им Тургеневу. Однако попадание оказалось гораздо точнее, чем предполагал и планировал автор «Бесов», который не мог читать частной переписки Тургенева, но практически угадал его реакцию на этот нигилистический роман.

«По вашей рекомендации прочту вторую часть романа Чернышевского, – пишет Тургенев Н. В. Щербаню 20 мая (2 июня) 1863 года, – но, признаюсь, глотаю я этот слог с величайшим трудом» [ТП, 5, с. 128]. Через две недели тому же адресату: «…Чернышевского – воля ваша! – едва осилил. Его манера возбуждает во мне физическое отвращение, как цыцварное семя. Если это – не говорю уже художество или красота – но если это ум, дело – то нашему брату остается забиться куда-нибудь под лавку. Я еще не встречал автора, фигуры которого воняли: г. Чернышевский представил мне сего автора. Но не будем больше говорить об этом предмете: замечу только, что г. Чернышевский невольно является мне голым и беззубым старцем, который то сюсюкает по-младенчески, виляя для красоты неумытой з……, то ругается как извозчик – рыгая и харкая» [там же, с. 129]. Через несколько месяцев в письме к Фету роман «Что делать?» аттестован так: «вздор» и «дичь» [там же, с. 164]. Подчеркнем: речь здесь не об идейной стороне романа Чернышевского, а о манере, стиле, слоге, неприемлемость которого для Тургенева лишает смысла разговор обо всем остальном.

Столь же непримиримы и разногласия в слоге между отцом и сыном Верховенскими, на чем совершенно справедливо настаивает Степан Трофимович и что очень точно улавливает и нагло использует его отпрыск, переводящий отцовский ужасный, с его точки зрения, слог, в уничтожающую «правду» об отношениях между отцом и Варварой Петровной как «взаимном излиянии помой». Этот «перевод» – наглядная демонстрация смыслоопределяющей роли слога. «…Весь вопрос в том, что считать за правду» [Д, 11, с. 303], – формулирует Достоевский свою задачу в черновиках, а с помощью Петра Степановича наглядно показывает, как неоднозначна, неуловима эта правда, как сложный, многообразно нюансированный рисунок человеческих отношений средствами слога превращается в злобную и ядовитую карикатуру – и здесь опять-таки объективно возникает эффект авторской самопародии на осуществленные в рамках романа пародии на тургеневские тексты.