Тургенев в русской культуре

«ОБ СТ<ЕПАНЕ> Т<РОФИМОВИ>ЧЕ ВАЖНЫЙ ВОПРОС <…>

Без подробностей – сущность Степана Трофимовича в том, что он хоть и пошел сначала на соглашение с новыми идеями, но порвал в негодовании (пошел с котомкой) и один не поддался новым идеям и остался верен старому идеальному сумбуру (Европе, «Вестник Европы», Корш).

В Степане Трофимовиче выразить невозможность поворота назад к Белинскому и оставаться с одним европейничанием» [там же];

«1-е ноября 1870.

СТАЛО БЫТЬ, СТ<ЕПАН> Т<РОФИМОВИ>Ч НЕОБХОДИМ» [там же, с. 238].

Степан Трофимович оказался более чем необходим, ибо он не только один не поддался новым идеям и остался верен старому идеальному сумбуру, но и один сохранил личностную уникальность и обаяние, один восстал против бесовщины, один, оставаясь оппонентом своего создателя и неся в себе черты его пожизненного недруга и соперника (сигнальная метка в черновике: «Вестник Европы» – издание, где в эти годы публикуется Тургенев), позволял Достоевскому оттачивать аргументы, полемически воспаляться и, в то же время, – хотя бы художественно, только художественно! – искать и находить точки соприкосновения, а благодаря им – ту меру и гармонию, которых создателю «Бесов», по его собственному признанию, так недоставало [см.: Д, 29, кн. 1, с. 208].

«Есть только две инициативы: или вера, или жечь» [Д, 11, с. 182], – говорит Князь, прообраз Ставрогина в черновиках. Так же колебался между крайностями сам Достоевский, жаждавший, как и его герой Шатов, единственного и обязательного для всех «слова обновления и воскресения». Если бога нет, всё позволено – это ведь тоже крайность, подмена, безысходный детерминизм, это мысль великого инквизитора, который не верил в способность человека снести бремя свободы. Тем более что вера в бога тоже не раз на протяжении истории была чревата вседозволенностью – во имя его: «идея Бога так велика, так безусловна, так метафизична, что последовательная приверженность к ней может принять форму отрицания жизни»[244]. Этот отрицательный потенциал веры в одном из своих аспектов очень точно и внятно выражен в «Бесах». «Народ – это тело божие, – возвращает Ставрогину его же идеи Шатов. – Всякий народ до тех пор только и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов. <…> …Истина одна, а стало быть, только единый из народов может иметь бога истинного <…>. Единый народ-“богоносец” – это русский народ». Отсюда один шаг до шигалевщины: «Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалываются глаза, Шекспир побивается каменьями» – они ведь чужие боги. А для того чтобы никто не усомнился, что истина одна, «первым делом понижается уровень образования, наук и талантов», ибо «жажда образования есть уже жажда аристократическая»; «необходимо лишь необходимое – вот девиз земного шара отселе»; «полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга». Из жесткой дилеммы «или вера, или жечь» на самом деле выход один – в шигалевщину, ибо при таком раскладе вера тоже означает – жечь.

Альтернатива? Вот она: «А я объявляю, – в последней степени азарта провизжал Степан Трофимович, – а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль – выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть! Форма красоты уже достигнутая, без достижения которой я, может, и жить-то не соглашусь… О боже! – всплеснул он руками, – десять лет назад я точно так же кричал в Петербурге с эстрады, точно то же и теми словами, и точно так же они не понимали ничего, смеялись и шикали, как теперь; коротенькие люди, чего вам недостает, чтобы понять? Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут! Сама наука не простоит минуты без красоты, – знаете ли вы про это, смеющиеся, – обратится в хамство, гвоздя не выдумаете!.. Не уступлю! – нелепо прокричал он в заключение и стукнул из всей силы по столу кулаком».

Смешно? Преувеличенно? Идеальный сумбур? Да, но от этого еще более убедительно и достоверно, еще более трогательно, художественно неотразимо и – очень узнаваемо.