Тургенев в русской культуре

С точки зрения Хроникера, Верховенский-старший «визжал без толку и без порядку» и «разбился, как пустая стклянка», но, во-первых, это весьма многосмысленная, нередко провокативная точка зрения посредника, который мельтешит между событиями и читателем не только для того, чтобы прояснить, но подчас и для того, чтобы затемнить ситуацию, а во-вторых, он и сам признается, что «слишком многое <…> упустил из виду», к тому же кардинально ошибся в прогнозе. Полагая, что Степан Трофимович совершенно не тот человек, который предрасположен «к чему-нибудь трагическому или необычайному», Хроникер упустил своего «скорбного друга», которого неотступно сопровождал по всему роману (к нему, собственно, и был приставлен) и который, тем не менее, ускользнул от его понимания, а в конце концов, и из-под надзора – и в одиночку пустился в свой первый и последний самостоятельный путь, совершил давно обещанный уход.

Рассказ о странствии Степана Трофимовича по большой дороге (именно так ему мечталось, ибо «в большой дороге заключается идея»); о встречах с мужиками, которых впервые увидал вблизи (когда-то он заверял «наших», что изучил свою бедную Россию, как два своих пальца, – теперь думал про себя: «Я в совершенстве, в совершенстве умею обращаться с народом, и я это им всегда говорил»); о его последней влюбленности в женщину («Я не могу не жить подле женщины, но только подле…»); о его приобщении к евангелию, которое он не читал лет тридцать и только по книге Ренана лет семь назад кое-что припомнил; наконец, рассказ о его предсмертных днях выполнен все в том же снисходительно-юмористическом ключе, но герой этим нисколько не умаляется, а, напротив, сохраняя верность себе, оставаясь «блажным ребенком», наивной мямлей, демонстрирует высоту духа, подтверждающую не только его верность провозглашенным принципам, но и жизнеспособность самих принципов, позволяющих ему до конца сохранять лицо.

Параллельно совершается другой уход. Вдохновленный любовью и жалостью к вернувшейся жене, Шатов провозглашает перед ней перемену своих убеждений, разрыв с «нашими», но если в переживаниях его есть неотразимая и трогательная правда, то в словах, смешивающих в одну кучу разные явления, вновь звучит авторское предубеждение: «Кого ж я бросил? Врагов живой жизни; устарелых либералишек, боящихся собственной независимости; лакеев мысли, врагов личности и свободы, дряхлых проповедников мертвечины и тухлятины! Что у них: старчество, золотая середина, самая мещанская подлая бездарность, завистливое равенство без собственного достоинства, равенство, как сознает его лакей или как сознавал француз девяносто третьего года… А главное, везде мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы!».

А тем временем «устарелый либералишка» демонстрирует подлинную свободу духа и то самое человеческое достоинство, которое «главный» в русской литературе идеолог либерализма Павел Петрович Кирсанов провозгласил первоосновой общественного здания, краеугольным камнем цивилизованного общества. Либерализм действительно «золотая середина», но либерализм – не уравниловка и не «мещанская подлая бездарность», как полагает Шатов, а – равновесие или, если воспользоваться любимым образом Достоевского, путь между двумя безднами, в одну из которых неотвратимо влечет дилемма «или вера, или жечь». Это непростой, извилистый путь, потому что в середине, в центре удерживаться очень сложно, ибо полюсы, с одной стороны, притягивают, а с другой – выдавливают в противоположную крайность. На полюсах – ясность, в середине от этого давления возникают искажения, уклонения, маргинальные варианты. Полюс крепок, середина рыхлая или кажется таковой. Отсюда – твердость антилибералов разного толка и гибкость, нередко чреватая слабостью и отступничеством, либералов, которых третируют со всех сторон. Но именно третируемая «середина» обеспечивает приемлемую для жизни прочность всей социальной конструкции. Это очень точно понял и сформулировал в связи с Тургеневым Мережковский: «В России, стране всяческого, революционного и религиозного, максимализма, стране самосожжений, стране самых неистовых чрезмерностей, Тургенев едва ли не единственный, после Пушкина, гений меры и, следовательно, гений культуры. Ибо что такое культура, как не измерение, накопление и сохранение ценностей? В этом смысле Тургенев, в противоположность великим созидателям и разрушителям Л. Толстому и Достоевскому, – наш единственный охранитель, консерватор и, как всякий истинный консерватор, в то же время либерал»[245].

Размышляя о том, что трагедия Достоевского, в отличие от западноевропейской трагедии, – «бесцельный вихрь», в котором нет созидательных начал, Б. Вышеславцев пишет: «Не делает жизни, конечно, и бессмертный тип русского либерала, Степан Верховенский: Воплощенной укоризною

Ты стоишь перед отчизною

Либерал-идеалист…

Фигура совершенно пророческая для всего развития русского либерализма: из “идеи” вытекает только “укоризна” и единственное реальное дело всей жизни – это уход, предсмертный протестующий уход Степана Трофимовича!»[246]