Тургенев в русской культуре

«Несчастный! – возопил Павел Петрович; он решительно не был в состоянии крепиться долее, – хоть бы ты подумал, что в России ты поддерживаешь твоею пошлою сентенцией! Нет, это может ангела из терпения вывести! Сила! И в диком калмыке и в монголе есть сила – да на что нам она? Нам дорога цивилизация, да-с, да-с, милостивый государь; нам дороги ее плоды. И не говорите мне, что эти плоды ничтожны: последний пачкун, un barbouilleur, тапер, которому дают пять копеек за вечер, и те полезнее вас, потому что они представители цивилизации, а не грубой монгольской силы!» [ТС, 8, с. 246].

Не на эту ли десятилетней давности страстную тираду намекает Степан Трофимович? Тем более что в продолжении ее звучит и имя Рафаэля, которого молодые художники «считают чуть не дураком, потому это, мол, авторитет». И потугинская мысль о том, что если бы «наша матушка, Русь православная, провалиться могла в тартарары», то на всемирной выставке достижений в Лондоне «ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы, родная, <…> потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут – эти наши знаменитые продукты – не нами выдуманы», – в преображенном варианте («без русского человека слишком возможно» обойтись) тоже здесь присутствует. Художественное чутье Достоевского, острое и ревнивое чувствование им «противника» было столь велико, что в монологе Степана Трофимовича мы находим не только реминисценции из тургеневских романов, но и запечатленные в тургеневских письмах отголоски споров, которых Достоевский слышать не мог, которые он угадал и которые, между прочим, наглядно показывают, что у цивилизации и Шекспира были противники не только в лице нигилистов. 3 (15) октября 1869 года Тургенев пишет Фету о предстоящей встрече: «…уже мысленно рисую Вас то с ружьем в руке, то просто беседующего о том, что Шекспир был глупец – и что, говоря словами Л. Н. Толстого, только та деятельность приносит плоды, которая бессознательна. Как это, подумаешь, американцы во сне, без всякого сознания, провели железную дорогу от Нью-Йорка до С.-Франциско? Или это не плод?» [ТП, 8, с. 101].

Несомненно, прочитывается здесь отсылка и к шекспировской речи Тургенева, написанной в 1864 году к трехсотлетию поэта, бывшего, по мнению Тургенева, «одним из полнейших представителей нового начала, неослабно действующего с тех пор и долженствующего пересоздать весь общественный строй, – начала гуманности, человечности, свободы» [ТС, 15, 49]. Шекспир Степана Петровича Верховенского – это тургеневский Шекспир, это красота, которая выше пользы и непосредственных практических интересов: «Целый мир им завоеван: его победы прочней побед Наполеонов и Цезарей» [там же, с. 50]. В пессимистическом «Довольно» эта же мысль о бессмертии искусства звучит мягче, не так пламенно и категорично: «Венера Милосская, пожалуй, несомненнее римского права и принципов 89-го года» [ТС, 9, с. 119], – но вера в то, что «искусство» и «красота» – это «сильные слова», что они сильнее других слов, безусловно подтверждается и остается неизменной. В письме М. В. Авдееву о героине «Странной истории» Тургенев писал: «Неужели каждый характер должен непременно быть чем-то вроде прописи: вот, мол, как надо или не надо поступать? Подобные лица жили, стало быть, имеют право на воспроизведение искусством. Другого бессмертия я не допускаю: а это бессмертие, бессмертие человеческой жизни – в глазах искусства и истории – лежит в основании всей нашей деятельности» [ТП, 8, с. 172].

Нам дорога цивилизация, нам дороги ее плоды, – повторяет герой Достоевского вслед за Павлом Петровичем Кирсановым, Потугиным и их создателем, и, в отличие от идеологов-бесов, воинственно и непримиримо ощетиненных против «чужих богов», чужих идей и убеждений, Степан Трофимович Верховенский, этот «убитый, оскорбленный отец», заканчивает свою пламенную речь не воинственным кличем, а выражением готовности понять «энтузиазм в молодом поколении», простить ему то, что оно ошибается «в формах прекрасного», примириться с ним: «Неблагодарные… несправедливые… для чего, для чего вы не хотите мириться!..»