Тургенев в русской культуре

Толстой слегка перефразировал текст, но абсолютно точно передал его смысл, то есть он и по прошествии десятилетий хорошо помнил тургеневский роман и при этом апеллировал именно к базаровскому опыту и мировоззренческим позициям.

Аллюзия на Базарова в письме 1878 года чрезвычайно любопытна еще и тем, что в определенном смысле Тургенев и Толстой относительно друг друга с самого начала общения были «аристократом» и «нигилистом» (несмотря на то, что аристократом по крови был Толстой). Не менее любопытно, что Тургенев на этот посыл никак не отреагировал: то ли не заметил «цитату», то ли не хотел подчеркивать параллель. Но в ответном письме он с сожалением констатирует неожиданный рецидив той самолюбивой мнительности, которая была свойственна молодому Толстому в отношениях с маститыми петербургскими литераторами, в первую очередь – с ним самим: «Хоть Вы и просите не говорить о Ваших писаниях – однако не могу не заметить, что мне никогда не приходилось “даже немножко” смеяться над Вами; иные Ваши вещи мне нравились очень, другие очень не нравились, иные, как напр. “Казаки”, доставляли мне большое удовольствие и возбуждали во мне удивление. Но с какой стати смех? Я полагал, что Вы от подобных “возвратных” ощущений давно отделались» [ТП, 12, кн. 1, с. 383].

«Увещевание» не понравилось, недовольство излилось в письме к Фету: «Вчера получил от Тургенева письмо. И знаете, решил лучше подальше от него и от греха. Какой-то задира неприятный» [Толстой, 62, с. 466–467]. Отношения вновь оказываются на краю оврага. Фраза о «“возвратных” ощущениях» отсылала к одной из главных причин былых конфликтов, которая актуализируется по прошествии стольких лет: несмотря на то, что Тургенев после долгой разлуки, несомненно, увидел в Толстом переменившегося и внешне, и внутренне человека, автора великих романов, главу большого семейства – патриарха, в их взаимоотношениях друг с другом вновь замаячило старшинство Тургенева – и не столько оно само, сколько напоминание о толстовском молодом бунтарстве против него. В соотнесении с дневниковыми записями Толстого 1856–1861 годов, а также письмами обоих писателей этого времени следует признать достаточно точными комментарии, которыми П. А. Сергеенко сопровождает рассказ о первом, преимущественно петербургском, периоде их отношений: «Казалось, что Л. Толстому доставляло особенно удовольствие задеть как-нибудь Тургенева и всячески подчеркнуть свою независимость от него»; «…стоило Тургеневу громко заявить о чем-нибудь принципиальном, чтобы Л. Толстой начал доказывать противное, причем он не только не признавал в лице Тургенева какого-нибудь авторитета по спорному вопросу, но как бы с особенным упоением кромсал и топтал все, что так или иначе являлось авторитетом для Тургенева. Так, между прочим, было с Пушкиным, Шекспиром и другими писателями, к которым Л. Н. Толстой относился отрицательно, Тургенев же боготворил их»[251]. В. Шкловский объясняет поведение Толстого «неисчерпаемостью, молодостью»[252], что справедливо, ибо Толстой был, с одной стороны, на десять лет моложе Тургенева, а с другой стороны, обладал уникальным военным опытом, что, в сочетании с определенными свойствами личности и характера, давало ощущение априорной правоты. Б. Зайцев комментирует ситуацию более жестко: «В Толстом сидело и тогда зерно всеобщего разрушения и постройки всего заново. Тургенев любил культуру, искусство, всякие утонченности и “хитрости”. Толстой все это отвергал. Тургенев никогда не проповедовал и не особенно моралью интересовался. Толстой все это бурно переживал. И так как был малообразован, но безмерно самолюбив и силен, то ему доставляло наибольшее удовольствие оспаривать неоспоримое»[253]. Справедливости ради, следует сказать, что толстовское бунтарство в те давние годы не раз сменялось благодарным чувством, пониманием того значения, которое имеет для него Тургенев. Одна из дневниковых записей, сделанная во время пребывания за границей в 1857 году, содержит такое признание: «Проснулся в 8, заехал к Тургеневу. Оба раза, прощаясь с ним, я, уйдя от него, плакал о чем-то. Я его очень люблю. Он сделал и делает из меня другого человека» [Толстой, 47, с. 121].