Тургенев в русской культуре

– у Достоевского не только главный герой (герои) выступает как своего рода персонификация идеи, но и идеи самих героев тоже персонифицированы: для Раскольникова мыслеобразами его теории становятся Наполеон, «вечная Сонечка», Лужин, Свидригайлов; относительно князя Мышкина – это Иисус, для него самого – Мари / Настасья Филипповна; для Подростка – Ротшильд; для Ивана Карамазова – великий инквизитор, Иисус, черт; в «Бесах» происходит олицетворение якобы ставрогинских идей Петром Верховенским, Кирилловым, Шатовым, которые, в свою очередь, вместе с другими героями вчитывают в пустого Ставрогина желанные для них образы Ивана-Царевича, сверхчеловека, учителя, Истинного и т. д.;

– для романов Тургенева персонификация идеи не характерна, более того, своей личностной сложностью герой «размывает» и модифицирует идеологическую характеристику и/или идеологическую задачу, которые даны ему изначально, в результате чего в гамлетизирующем рефлектёре Рудине обнаруживается донкихотское начало; болгарский революционер Инсаров надрывается под тяжестью «цепей», которые накладывает на него любовь; в Базарове под эпатажной нигилистической оболочкой обнаруживается гамлетовское «начало отрицания» [Тургенев, 1964, с. 182], и кажущийся поначалу «нахалом, циником, плебеем» герой вырастает до фигуры трагического масштаба; «средний человек» Григорий Литвинов проявляет завидную устойчивость под напором разнонаправленных идеологических влияний и уклоняется от навязываемой ему «миссии»;

– у Тургенева идея – одна из очень ярких характеристик героя, личность которого богаче и сложнее, чем ее идеологическая составляющая; у Достоевского идея – «центральный мыслеообраз»[115], стержень, на который нанизаны подходящие ему личностные качества; от героя-идеолога Достоевского нельзя отмыслить идею, ибо он ее собою олицетворяет, воплощает; герой-идеолог Тургенева – носитель идеи, он транслирует, выражает идею, творчески взаимодействует с ней, в том числе критически ее осмысляет – но идеей не исчерпывается ни он сам, ни его романная судьба.

Соответственно по-разному выстроено романное целое.

Герой Достоевского окружен двойниками, в разных вариантах воспроизводящими и персонифицирующими его идею. Система персонажей в романе Тургенева тоже выстроена вокруг главного героя, но принципиально иным – не рационально-аналитическим, а естественным, «семейным» способом. Персонажи Достоевского берутся преимущественно в одном, сюжетно актуальном, функциональном ракурсе, они созданы «под» главного героя и его идею. Персонажи Тургенева – полнокровные, самодостаточные фигуры, существующие не только для главного героя, но и для самих себя.

В романе Тургенева, как пишет Маркович, «создается видимость свободного самодвижения событий, переживаний, поступков персонажей, самораскрытия сущности изображаемого», здесь «сама стихия взаимоотражений, пронизывая весь материал, составляющий содержание образа, всюду выявляет невыразимое в словах подспудное родство и в конце концов сопрягает противоположности в единую жизнеподобную целостность»[116]. Идеологическая полемика, при всей своей содержательной и архитектурной значимости, занимает, как и в жизни, лишь часть романного пространства. Достоевский же, по определению Иванова, возводит замысловатый, искусный «лабиринт»[117], сложенный из идей и страстей, сквозь который должны пройти или в котором обречены погибнуть одержимые своими идеями герои. Идеологическая полемика переходит здесь в форму активного действия (преступления) и соответственно предопределяет движение сюжета.

Безмерностям и чрезмерностям романных сооружений Достоевского противостоит соразмерность и соответственность тургеневской романной постройки.

Роман Достоевского – своего рода экспериментальная площадка двойного назначения: герой экспериментирует со своей теорией и собственной и чужими жизнями, автор экспериментирует с героем (героями).

Роман Тургенева создает иллюзию саморазвивающейся действительности, самопроизвольно текущей жизни. Еще раз подчеркнем, что это иллюзия и направляющая авторская воля здесь есть, но это не однонаправленная воля экспериментатора и «ловца душ» (случай Достоевского), а то самое «немотствующее подкарауливанье широкой жизненной волны, непрерывно катящейся и кругом нас, и в нас самих», формула которого дана в «Отцах и детях».