Туула

...И вот я снова бреду мимо реставрируемого Бернардинского монастыря, по опавшим листьям кленов и тополей, по асфальту и клинкеру со стороны Пречистенской церкви к дому с апсидой, останавливаюсь на одном из мостиков, опираюсь о перила, закуриваю и впериваюсь в пронизанный сыростью дом по ту сторону речки - разглядываю вытянутый монастырь, где жила когда-то моя тетка Лидия и кузены-американцы, в дверь которого осенью 1945 года, вернувшись из поверженного Рейха, постучался отец, перевожу взгляд на полуразрушенные сарайчики, на зияющую и поныне яму с останками водопровода и проникаюсь уверенностью, что действительно связан видимыми и невидимыми нитями и с тем берегом, и с повисшей над горой Бекеша тучей, и с превратившимися уже в настоящую плантацию зарослями лопуха. Эта связь приобретает другие формы, и в то же время становится прочнее, не знаю, понятно ли я выразился. Но одно знаю совершенно определенно: я обречен приходить сюда снова и снова, никуда не денешься. Без особой охоты должен признаться, что в этом тяготении заключена и своего рода мистика, и внушенное самому себе воздействие фатума, и, что вовсе не исключено, напускной снобизм - да, я такой, ну и что? Но такова данность, и эта территория уже моя, она помечена следами бродяги, орошенными мочой, как деревца собакой, закреплена за мной злоключениями, переломами, травмами ног и головы, ударами под дых и пинками под ребра... Думается, эти закрепленные на бумаге воспоминания могли бы послужить своего рода документальным оформлением моих притязаний, правда, не имеющим ни юридической, ни какой-либо иной силы...

Стою я, скажем, на крытом мостике и вижу, как из-под каменной арки выходит стройная темноволосая девушка — это Эва Лотта, дочка Аурелиты Бонапартовны; а вон заросшей тропкой, петляющей у самой речки, тащится professore Марьян, он еще больше ссутулился, его портфельчик пообтрепался... Нет, сотрудница полиции нравов Любовь Гражданская больше не появится — она умерла в прошлом году в психиатрической больнице. Здесь уже многие не появятся никогда, хотя у моих американских двоюродных братьев есть вполне реальный шанс взбежать на галерею и, тщательно вытерев ноги о тряпку возле двери, заглянуть внутрь... только воспользуются ли они им? А вообще, дай-то Бог... Вон проплывает по течению обгорелый полосатый матрац, река то крутит, то качает его на волнах, а перевернуть не может - сверху он похож на морское чудовище, так устрашающе торчат во все стороны его пружины...

Может быть, на этом стоило бы поставить точку в беспорядочных записях о пережитом, о цементной туче, неумолимо продолжающей надвигаться на меня и на нас со стороны Мотылькового кладбища и горы Бекеша... Пожалуй...

Но ведь любой конец по существу не является подлинным завершением, и это в полной мере относится и к моей последней работе, которую я задумал осуществить нынче вечером, подкрепившись предварительно бурым эрзац-кофе в коридоре старого институтского здания, рядом с Бернардинской трапезной, бывшей, разумеется, бывшей. В перспективе свода будет сидеть долговязый парень со стриженой чуть ли не наголо девчонкой, которая до боли похожа на Туулу, - разве это конец? Я пройду мимо них с выгоревшим на солнце рюкзаком, в брезентовой куртке цвета хаки и такой же кепке с длинным козырьком, но они даже не заметят меня. Похоже, у этого малого никогда не будут мозги набекрень, девчонка не позволит, а это уже кое-что.

Ну ладно, мне пора, пойду. Мимо старинного дуба, восславленного когда-то professore анималистом - или фекалистом? - с которым мы сидели тут Лопуховой ночью, я бреду по крытому мостику к Герберту Штейну, стареющему литографу и приверженцу эмпирического познания. Как это обычно бывает, его в нужный момент нет дома. Тогда я прохожу под высокой аркой и оказываюсь прямо на подлинном, живом Заречье, где, заглянув в дом с надписью «Apotheca», убеждаюсь, что спрос на «tinktura Valerianae officinalis» среди зареченских жителей не только не упал, но, наоборот, неизмеримо возрос. Я покупаю пару пузырьков на самый крайний случай - больше, к сожалению, не продают. Рюкзак у меня вместительный, в нем найдется место и для двух поллитровок, предназначенных для Антония Курячки, мастера-строителя. Толкаю низкую замызганную дверь и попадаю в «монополию» - действительно, «Кристальной» тут наставлено до прокоптелого потолка, бери — не хочу! Я покупаю три бутылки, с некоторых пор у меня стали водиться в кармане денежки, но радости они мне приносят почему-то все меньше - закономерность?