Твари Господни

— Значит, я решила за всех, — повторила Лиса, по-прежнему глядя в окно, или куда она там, на самом деле, смотрела. Вид из окна открывался самый живописный, но Виктор подозревал — и не без повода, хотя читать ее мысли, когда она этого не хотела, не мог — что дело не в пасторальном пейзаже, как бы ни был он хорош.

— Но в результате, тенденция, сложившаяся к концу восьмидесятых сломана, — Виктор подхватил бутылку коньяка, секунду смотрел на хрустальные бокалы, которых им требовалось ровно семь, и в конце концов просто отослал все это на стол. — Ты помнишь, с чем ты пришла ко мне в Замок?

— Да, — Лиса обернулась и посмотрела ему в глаза. — И я ни о чем не жалею.

— Я тоже, — усмехнулся Кайданов, которого должны были убить десять дней назад в Мюнхене.

— И я, — сказала Рэйчел и тоже встала.

Но раньше нее к Лисе подошла, молчавшая все это время, Дженевра.

— Зато теперь другим тоже есть к кому обратиться, — сказала она, подойдя к Лисе вплотную. — Если бы я не знала, что тебе это неприятно, я преклонила бы колени и назвала тебя госпожой. Веришь?

— Верю, — Лиса неожиданно обняла Дженевру и прижала ее к себе. — Но ты никогда не будешь стоять передо мной на коленях, договорились?

«Весьма драматично…» — Виктор вернулся к столу и стал разливать коньяк.

— Ты был одним из Первых, не так ли? — неожиданно спросила Лиса, не отводя взгляда.

«Ну что ж, она… все они имеют право знать».

Однако и возвращаться в свое прошлое не слишком хотелось. Хотелось начать жизнь с чистого листа. Но такого чуда, на самом деле, никогда не случалось и, по-видимому, никогда не будет. Даже чудесам положен предел.

— Да, — ответил он Лисе, хотя говорил не только для нее, но все-таки, прежде всего для нее. — Да, я шестой-неизвестный…

* * *

Он родился 11 мая 1945 года, и своим рождением обязан был осколку немецкой мины, которым за десять месяцев до этого, был ранен в ногу командир стрелкового батальона майор Лев Андреевич Корф. Пролежав чуть больше месяца в госпитале, гвардии майор получил то ли две, то ли три недели отпуска и провел их со своей молодой женой в Казани. Вот, собственно, и вся история. Но дело, разумеется, не в этом, а в том, что Виктору очень повезло с родителями. Еще больше ему повезло с дедами и бабками. Они дали ему так много всего, что запасов этих хватало до сих пор. Однако чему бы они его ни научили, а научили они его, кажется, всему, чему только возможно, и какое бы материальное благополучие ни обеспечили — хотя и это немало, особенно в послевоенные голодные годы — главное, что благодаря своей семье Виктор с рождения был не только русским (в старом, дореволюционном значении этого слова), но и «гражданином мира», что для советского человека было почти недостижимо. Однако так все, на самом деле, и было, и это обстоятельство тоже многое решило его в дальнейшей судьбе.

«Космополит, твою мать!»

Но с такой путаной биографией, как у него, кем же и должен был стать Виктор, как не русским космополитом? Ведь даже когда там, в Берлине, Лиса сказала ему что он не еврей, она ошибалась, разумеется, потому что и евреем он был тоже. Только времени рассказать ей все это и объяснить, тогда не было, но это дело, как говорится, десятое, да и поправимое, тем более что вопрос, кто есть кто, для Лисы актуальным не был. И если Виктор все-таки хотел ей кое-что об этом рассказать, то совсем не о том, кто и от кого родился, и кем, соответственно, должен или может считаться, русским, евреем или немцем. Совсем о другом он хотел с ней говорить. О том, например, как человек становится тенью, и почему Виктор Корф в конце концов стал Некто Никто.

Вообще-то, Корфы были обрусевшими немцами, причем обрусевшими настолько, что даже немецкий язык, который для Виктора был, почитай, родным, пришел к нему не от них, а от второго деда, маминого отца, Исая Александровича Штерна, учившегося до революции в Базеле, и в совершенстве овладевшего там, в Швейцарии, и немецким, и французским языками. А у Корфов от того дальнего немецкого предка, который еще при императрице Елизавете приехал в Россию из Гессена, остались только фамилия и некоторые жизненные принципы, любовь к порядку, например, доходившая у Льва Андреевича, Витиного отца, до вполне немецкого педантизма. Ну, а Август И-Что-то-Там-Еще Корф, как много позже выяснил Виктор, и сам по себе был фигурой крайне любопытной. Был он, судя по всему, талантливым авантюристом, наподобие барона Мюнхгаузена, с которым, к слову, служил в одни и те же годы и даже по службе пересекался. Однако в отличие от барона, Август Корф, во-первых, дворянином стал только на новой родине, которую — и это, во-вторых — так никогда и не покинул, и даже принял, в конце концов (когда женился на дочери своего полкового командира), православие.