Твари Господни

Оглядываясь назад, Виктор ясно видел, что дал тогда слабину, «отпраздновав труса» на все сто процентов. И причины своего поведения понимал и не собирался себя извинять или оправдывать — хотя и был тогда, в сущности, ребенком — но теперь, когда прошли годы, и жизнь подтвердила его опасения, понимал Виктор и то, что слабость эта тогда его и спасла. Ведь он сразу и бесповоротно — едва только ощутил в себе силу колдуна — решил, что никому и ни при каких обстоятельствах об этом не расскажет, и тщательно следил, чтобы не выдать своей тайны случайным поступком. А затем, в 1965 он и вовсе исчез, «уговорив» родителей, что поступает правильно, уезжая работать в Сибирь. В Сибирь он, разумеется, не поехал, но и домой уже никогда не вернулся.

* * *

— Что произошло в восемьдесят девятом? — Спросила Лиса после секундного молчания.

— В восемьдесят девятом? — Переспросил Виктор, разливая коньяк. — Ничего особенно интересного в восемьдесят девятом не произошло. Это конец истории, а не начало, — сказал он, стараясь подавить, разливающуюся в душе тоску. — Идеалисты ушли, скептики остались. Но, по большому счету, никто не получил того, чего хотел.

— А чего вы хотели? — Спросила Рэйчел.

— Агасфер и Конфуций живы? — Одновременно с ней поинтересовалась Лиса.

— Чего мы хотели? — Переспросил Виктор. — И невинность соблюсти, и капитал приобрести, вот чего мы хотели! — С неожиданной даже для самого себя злостью сказал он. — И вот трое мертвы, и трое живы.

— Живы они, куда денутся. — Ответил он наконец на вопрос Лисы. — Только давайте, отложим этот разговор на вечер. Вернее, на ночь. Сходим в город, а потом поговорим. Лады?

8

Тишина.

«Господи, какая тишина!»

Лиса стояла под деревьями и смотрела на долину. Минуту назад по грунтовке внизу проехала машина. Проехала — надо было напрячь слух, чтобы разобрать сходящий на нет звук работающего мотора — и исчезла по ту сторону горы, оставив за собой поднявшийся было, но быстро опавший шлейф пыли. И все. Как ни бывало. Долина, горы, темная зелень деревьев и светлая — трав, дымок над домиком на противоположном склоне, и огромное безмолвное небо ранней осени.

«Тишина… покой…»

Она стояла у низкой ограды, сложенной из обломков дикого камня, слушала едва различимый шепот листьев над головой, смотрела на открывающийся перед ней просторный и уютный мир и пыталась понять, чего больше сейчас в ее сердце, счастья или тоски? На самом деле, так хорошо, как сейчас, ей не было никогда в жизни. Тишина, покой и сладкое послевкусие шторма, отгремевшего всего несколько часов назад и способного — она знала это наверняка — вернуться теперь в любое мгновение, когда и где случиться им с Виктором этого захотеть. Она была счастлива в этот день и в этот час, она…

«Я счастлива!» — сказала себе Лиса, ощущая это счастье здесь и сейчас каждой частичкой своего тела и своей души, наполненной до краев обретшей наконец свободу и воплощение любовью, своей и его. Разделенной.

Ей было так хорошо… и так плохо. Потому что так тяжело, как сейчас, ей тоже никогда еще не было. Это надо было пройти через все, через гнилой ад подполья и гестаповскую больничку, испытать сухую и горькую, как бесплотные солончаки, тоску, рождаемою беспомощностью и бессилием изменить приговор судьбы; изведать горечь потерь и поражений; узнать отчаяние и страх, ненависть, застилающую глаза кровавым туманом, и ужас перед собственным не ведающим жалости гневом; прочувствовать, что такое беда и одиночество, чтобы теперь — после всего! — получив невероятную силу и едва ли не божественные власть и могущество, понять, как тяжела, на самом деле, эта ноша, и какой беспощадный выбор предложила ей судьба.

«Да, тяжела ты шапка Мономаха…» — Но иронии не получилось. Потому, вероятно, что Владимир был всего лишь князем Киевским, а она… Если быть совершенно откровенной, то Лиса была теперь согласна с тем, что как бы в шутку сказал ей в Берлине Виктор. Она стала богиней. Кали, Немезида, Макошь[79]… В любом случае, быть богом лучше, чем выродком. Однако проблема заключалась именно в этом. Быть тварью она умела, но никто, ни она сама, ни Виктор, ни тот, кто, судя по всему, и был настоящим вседержителем, и кого Лиса по-прежнему считала своим Богом, не мог — не знал? — или не желал объяснить ей, что и как она теперь должна делать. Как жить, кем быть, куда идти?

И интуиция молчала, и логика была бессильна. А сердце…

«Господи, — спросила она в отчаянии, обращая глаза к высокому небу. — Зачем?»