Твоя навеки

Фэйт тем временем оглядела стол и подумала: сразу видно, что он накрыт мужчиной: вилки, лож­ки, ножи свалены в одну кучу; в центре стола — ролик с бумажным полотенцем вместо салфеток; пюре прямо в кастрюле, хотя брокколи уже выложены на тарелки. Уголки ее губ невольно приподнялись. Интересно, когда в последний раз на стол здесь накрывала женщина?..

Как ни слаб был отсвет улыбки на лице гостьи, Мик его уловил и неожиданно для себя вдруг осо­знал, что перед ним сидит женщина, и не просто женщина, а нежное, теплое, благоухающее созда­ние, причем выступающий под длинным голубым свитером живот лишь подчеркивает женственность его владелицы. Женственность и соблазнитель­ность.

Резко повернувшись к холодильнику, Мик вы­тащил оттуда пакет с молоком. Ему, как всегда по вечерам,— пиво, а ей, чтобы она там ни говорила,— молоко. При всей неясности ситуации, в которой эта женщина находилась, очевидным было одно: она ра­да своей беременности и ждет не дождется рожде­ния будущего ребенка, а значит, думает о его бла­гополучии.

— Спасибо,— сказала она, когда Мик поставил на стол перед ней стакан молока. Тронутая его за­ботливостью, она подняла глаза и попыталась улыбнуться. Голубые глаза встретились с его черными, и техасский полдень утонул в бархатной черноте вайомингской ночи.

Мик, моргнув, отвел взгляд. Ему вдруг показа­лось, что он только что взглянул в лицо судьбе. Хва­тит суеверий и мистики, сказал он себе, пододвинул стул, сел и все свое внимание переключил на ужин.

— Это слишком большой кусок для меня,— за­протестовала Фэйт, когда Мик собрался положить ей бифштекс.— Я просто не смогу...

— Вы сейчас должны есть за двоих, прервал ее Мик.

— Да, возможно,— неуверенно согласилась она,— но один из нас весит от силы два фунта.

Мик окинул ее быстрым взглядом и скептически хмыкнул. Собственно, улыбки не получилось, просто слегка приподнялись краешки губ, Фэйт заметила эту перемену в его лице, и холодный комок страха в ее душе куда-то исчез.

— Но этот второй растет с каждым днем,— воз­разил Мик.

— Оба мы растем на глазах,— печально вздох­нула Фэйт.— Однако все же не настолько быстро, чтобы осилить этот бифштекс.

Губы Мика растянулись в улыбке. Как ни мимо­летна была эта улыбка, лицо его разительно преоб­разилось. Фэйт с изумлением осознала, что Мик Пэриш вовсе не страшный. Помощник шерифа меж­ду тем положил бифштекс ей на тарелку.

— Отрежьте, сколько считаете нужным,— гру­бовато сказал он.

Ощущая на себе его внимательный взгляд, Фэйт дрожащими руками отрезала небольшой кусочек мяса. Если он и дальше будет на меня так смот­реть, я и этого не съем, вновь со страхом подумала она.

Дело, однако, на этот раз было не в ней, а в ее ребенке. Мик Пэриш вообще с трепетом относился к жизни. Чувство довольно странное для профессионального военного, но, если но характеру рабо­ты постоянно видишь, сколь дешево она стоит, не так уж трудно начать ценить жизнь, — хотя бы из чувства протеста перед смертью. Особое же благо­говение он испытывал перед новой, невинной, еще не появившейся на белый свет жизнью и перед жен­щинами, которые вынашивают ее в своем чреве.

И все же, подумал Мик, налегая на еду, куда меньше хлопот было бы, если бы его соседка не ждала ребенка,— это был бы во всех отношениях более спокойный вариант. А пока ему надо выудить хоть какую-то информацию о муже Фэйт: если тот действительно представляет реальную угрозу для своей жены, полиция так или иначе должна быть в курсе. Его имя, место жительства — для начала этого вполне хватит. Но прежде чем снова вторгаться в ее личную жизнь, нужно попробовать сде­лать так, чтобы она сама рассказала ему обо всем. Памятуя, как болезненно Фэйт реагировала на его вопросы, Мик понимал, что перед ним задача не из легких. После ужина, сказал он себе. После ужина!

Разумеется, после ужина Фэйт снова предло­жила помощь — свидетельство безупречной воспи­танности. Мик, передавая ей очередную вымытую тарелку, с интересом подумал, что бы она могла ска­зать о воспитанности его самого. По сути, он рос, как трава в поле. Отец — служака, добровольно за­вербовавшийся в армию, мать чистокровная индиан­ка, бросившая мужа и старшего сына, когда тому было всего два года, но при этом прихватившая с собой младшего, только что родившегося парнишку. Отцу такой расклад показался честным — в конце концов, каждый получил по ребенку. Что касается Мика, его этот вопрос особенно не трогал; матери он не помнил, а кроме того, примерно через год после своего бегства, она, если верить слухам, умер­ла.

Мик рос без всякого воспитания. Отец получал одно назначение за другим и таскал за собой маль­чугана с места на место, подыскивая женщин, кото­рые кое-как приглядывали за его молчаливым и зам­кнутым отпрыском. Когда Мику исполнилось де­сять, Эймори Пэриш счел его достаточно взрослым и поставил на домоправительницах крест. Мик не слишком страдал по этому поводу: с ранних лет он скептически относился к представительницам слабого пола...