Твоя заря

После африканского приема Заболотный заехал ко мне в гостиницу. И вот мы сидим на тридцать пятом этаже этого урбанистического улья в одной из его тесных, с низким потолком комнатушек, где тебя окружает удобная и практичная синтетика, где как будто все есть для человека и все же чего-то самого существенного не хватает. Есть холодильник с различными соками и беленький телефон на столе, и Библия, и кондишен, нагнетающий необходимый вашим легким воздух, есть даже окошечко, притом не зашторенное опущенными жалюзи, потому что с противоположной стороны никто в тебя не выстрелит, ведь там, за окном, совсем близко темнеет глухая закопченная столетней сажей стена, сквозь которую ни солнце не пробьется, ни ветерок не продует. Никогда не увидеть отсюда, как голубеет небо, как занимается утренняя заря или как по горизонту ложится густо-красный вечерний закат.

— Ты счастливый, — говорит Заболотный, устраиваясь на диване и доставая сигареты с неизменными пирамидами и верблюдом, хотя при мне не раз обещал Соне бросить курить, уверяя, будто полностью осознал, что если откажется от сигарет, то станет бессмертным.

— Что я счастлив, это, конечно, приятно слышать, но в чем заключается сие счастье? — спрашиваю друга.

— А в том, что через несколько дней уже будешь дома! Днепро-ривер под крылом тебе сверкнет, полевой ветерок будет струиться навстречу, а эта гостиничная клетка с ее неистребимым духом синтетики, она останется далеко… Лишь в воспоминаниях, может, всплывет, когда примешься писать мемуары. Да, брат, сложна эта c′est la vie…

Заболотный заметно возбужден, внутренне взволнован, я давно его не видел таким. Дымя сигаретой, рассказывает, что только с приема, был в гостях у некоего диктатора из джунглей. Теперь и эти, разжиревшие у корыта монополий квислинги, новоиспеченные вельможи научились представлять себя публике весьма эффектно. Вот и для этого приема выбрана самая фешенебельная гостиница, где обычно останавливаются мультимиллионеры и президенты, в зале создана полная иллюзия джунглей с кроваво-красными зловещими кострами, с исступленным грохотом тамтамов… Вся эта экзотика, дикарский шик, вульгарно-развязное шныряние полуголых черных красавиц, непомерно осыпанных бриллиантами, их самоуверенный диктатор в окружении рептильной туземной знати, чудовищно разбогатевшей на алмазных копях и урановых рудниках, — не это, оказывается, больше всего потрясло Заболотного, такими вещами его не удивишь, поразило другое… Ведь прием проходил — какое странное стечение обстоятельств! — именно в том зале, где в свое время местная знать чествовала участников бомбардировки Хиросимы, устроив банкет в честь матери старшего из офицеров, именем которой — тоже какой цинизм! — был назван тот апокалиптический бомбардировщик с атомной бомбой на борту.

— Ты не знал этого? А их не постыдились чествовать тогда, как героев, не спеша рассказывает Заболотный, — хотя сами-то охваченные мистическим ужасом «герои» с молитвами и проклятьями стремились быстрее убежать от собственного преступления, от ударной взрывной волны, которая гналась в хиросимском небе за ними, гналась, словно возмездие самой судьбы… «Боже мой! Что мы наделали?..» — записал один из тех, кто перед самым вылетом так усердно слушал в тропической темноте напутственную, бесконечно кощунственную мессу из уст своего армейского капеллана… «Что мы наделали?» Ему не ясно — что! Величайшая руина мира возникла в один миг! Ад разверзся под вами пылающе, даже кабину вашу наполнил отвратительным багровым светом, возможно, даже похожим на тот, который только что полыхал в зале дикарского этого приема… Пожалуй, изо всех приемов сегодняшний для меня самый тяжкий, — Заболотный дышал взволнованно. — Старался забыться, веселился, как другие, а оно снова накатывается, вновь терзает душу. Да что же это такое? Почему это совпадение? Почему так быстро забыты жертвы, живые «огарки» людей, почему как будто бы и нет уже тех пожизненных калек, которых мы видели в японском атомном лазарете?

— Эти «почему» и «почему», — говорю ему, — можно называть без конца. И в разных сферах…

— Ты имеешь в виду свои экологические проблемы?

— Их тоже. Хотя они настолько же мои, как и твои.

— Это верно. Планета неделима, каждый из нас за нее в ответе Соня, скажем, не может уже слышать охотничьего выстрела… Считает дикостью, что он еще узаконен. Представляешь: вечер необыкновенный, заря полыхает в полнеба, а на озерах пальба, канонада…

— А Красная книга? Это ведь книга обвинений… И чем дальше, тем она больше разрастается…

— Необходимо предпринимать что-то кардинальное, повсеместное, — хмурит чело Заболотный. — Леса планеты, разве такой они требуют заботы? Реки, которые раньше называли пречистыми, а теперь… Есть поступки, которые ныне должны восприниматься как коллективный грех человечества, только так! И каждый из нас должен взять на себя частицу искупления, каждый должен проникнуться мыслью, что ты часовой планеты, отвечаешь на ней за всех и за все, иначе… иначе…