Твоя заря

— И все там трудилось: человек и пчела, ветер и вода… — слышу сквозь музыку тихий голос Заболотного. — Помнишь, как ночью мы впервые увидели на Ворскле коммуновскую водяную мельницу?.. Летней ночью, среди верб, отбрасывая тень на освещенную месяцем воду, скрипит какое-то гигантское сооружение, все так и сотрясается… Просто — мельница, а как она поразила нас своей таинственностью, когда гребла эту лунную воду, натужно разворачивала перед нами недра тьмы и света… Работала прямо устрашающе, хотя где-то изнутри мирно тянуло от нее теплой мукой, а на возах под звездами по-гоголевски роскошно спали или, как тогда говорилось, зоревали озерянские, выгуровские и наши терновщанские дядьки… Неужели мы с тобою, — говорит он погодя, — и правда живем уже среди нового человечества, где иное восприятие, иная шкала поэтических, а то и моральных ценностей? Порою здесь можно услышать, что человек по сути своей сила деструктивная, с подсознательной склонностью к разрушению… И когда я ищу аргументы против этого популярного среди их философов мнения, то рядом со множеством других фактов, рядом с фигурами великих созидателей, поистине творческих натур, всякий раз возникает из видений детства и образ нашего Романа-степняка. В чем здесь дело? Почему именно его образ так глубоко врезался в память? Было же в Терновщине еще несколько Романов, один даже родственником доводился нам, Заболотным, а запомнился в первую очередь почему-то как раз он — Роман-степняк… Яблоки яблоками, но дело же не только в них, а, скорое, в тех щедротах человечности, которые едва ли не впервые он пред нами распахнул. Так или иначе, а вот запал в душу, крепко, навсегда. Сколько прошумело всего, голова побелела, и Романа этого, кажется, должен бы давно забыть, а вот же нет — чем дальше, тем даже чаще всплывает оттуда, из нашей степной античности. Мог бы ты научно объяснить, почему это?

— Юная душа всегда ищет в жизни нечто истинное, настоящее, то есть непреходящее, для формирования своей структуры ей, видимо, требуется именно такой витамин… К тому же, детское восприятие — это восприятие поэтов, иногда ребенок одним озарением интуиции схватывает самую сущность, чтобы потом свое открытие сохранить надолго, надежно…

— Нечто подобное, видимо, произошло и в данном случае…

Иногда и сейчас хочется представить, как он одиноко жил в степи. Все ветры — его. Гудут, разойдясь, зимними ночами. А зато летом! Над степью вызвездило, так там просторно в небе. Звезды, как пчелы, всюду приклеились к небесным цветам. Выйдет Роман и смотрит. Загадка всех загадок — там, вверху…

— Конечно, — говорю, — Роман-степняк был человек незаурядный, натура из тех, кто в созидании, постоянном, ежедневном, находил смысл своего существования на земле. Для нас он человек, который жил в ладу со своей совестью, мы это угадывали интуитивно, а человек, не конфликтующий с совестью, это же… — я подыскиваю нужное слово.

— Это человек, а не бутафория, — рассмеявшись, говорит неожиданно Лида, без усилий опережая меня, тугодума.

Девчонка и дальше внимательно следит за нашими рассуждениями, в центре которых снова оказывается Роман-степняк, чье умение трудиться воодушевленно, с упоением было, возможно, одним из самых поразительных открытий, посетивших нас тогда, на заре постижения мира.

— Не знаю, как для тебя, — обращаюсь к Заболотному, — а для меня он всегда был личностью, близкой к совершенству, как теперь говорится гармонической…

— Хотя, — опять оживляется Лида, — вряд ли много было гармоний и в той вашей степной античности…

— А ведь она права! — восклицает Заболотный. — Согласись, тот улыбчивый чародей, который в пчелиной кольчуге пред нами блистал, это еще не весь был Роман.

Очарованные его добротой да его удивительными деяниями, мы воспринимали его, понятное дело, с изрядной дозой фантастики. К примеру, нам казалось, что он никогда не спал. И что был всемогущ, поскольку понимал не доступный нам язык пчел и дерево своей волею принуждал родить так, как он хочет. И, естественно, вполне вероятными были для нас эти ночные его, любовные перелеты в Козельск и обратно, ведь известно, что не существует никаких преград для человека влюбленного… Околдованные Романовой сверхсилой, неопровержимым чародейством веселого нашего мага и характерника, еще не всегда могли мы проникнуть в область иных страстей в черноту будней этого человека, во все тяготы его неусыпного труда, в потаенные горести и даже драмы, а они были же…

— И еще какие!

— Можно теперь только догадываться, как он должен был страдать, скажем, что так несчастливо сложилась жизнь его дочки, этой ослепительной Винниковны, залитой степным солнцем… Нам она тогда тоже открывалась не столько в своем горе, тщательно скрываемом несчастье, чаще представала в ином, в чарах поразительной, особенно для детей, красоты, в трепетном мерцании той несравненной улыбки, на которой, наверное, остановил бы внимание и сам Леонардо…

IX

— Объясните мне: что такое паслен? — спрашивает спустя время Лида.

Нам даже весело становится: что это ее вдруг заинтересовало за здорово живешь?