Твоя заря

Заболотный не спускает глаз с полотна автострады, наверное, витает и он мыслями где-то там, в наших балках соловьиных. Может, и ему напомнило это гудроновое полотно те далекие терновщанские полотна, которые что ни лето белели, выстланные по нашим левадам, — даже и сейчас белеют они оттуда сквозь вьюгу времени… Натканные за зиму, сошли со станка суровые, грубые и невзрачные, еще их надо золить, а побывав в кадке с пеплом, вызолев, день за днем выбеливаются на солнце, пока из серых станут белыми как снег, а Ялосоветка их сторожит да писклявенько над ними поет уже о том, кто с нею «на рушничок встанет»… Светятся полосы полотен, днем прямо ослепительные, и если бы в то время кто с самолета взглянул на них, вряд ли и догадался бы, что это за таинственные знаки белеют пасмами на зеленой земле. А то все белели недоспанные ночи наших матерей, то набиралось чистоты от солнца чье-то приданое, будущие рушники, цветами расшитые знаки чьей-то доли.

Звучит рядом тихая, словно из дали лет прилетевшая мелодия — Заболотный что-то там за рулем гудит себе под нос…

— Как это сказано, — обращается он вдруг ко мне, — догонять лета молодые!.. Сумела же чья-то душа так вот выразить себя…

Купальское огнище полыхает в синих сумерках наших левад, девушки в венках вокруг головы — на ниточке нанизаны у каждой крупнолепестковые цветы мальвы, украшающей многие хаты. Да и меньшие девчата-подростки шмыгают здесь, возбужденные, запыхавшиеся, они тоже в венках, глаза блестят, эти козы боятся, что мы будем гоняться за ними да обрывать с них венки, боятся и в то же время ждут наших мальчишеских шутливых налетов, но покамест мы их не трогаем, пусть прыгают и Катруси, и Одарочки через костер, где и мы наперебой демонстрируем отвагу и ловкость, а потом, распаленные, с обгоревшими бровями, будем гоняться в сверкающей темноте за юными подругами, жарко обжигать им крапивой поджилки, а они, ныряя в гущину левад, будут взвизгивать пугливо и весело, даже зазывно. Способен ли кто-нибудь из современных ощутить все чары нашей летней терновщанской ночи, все эти игры-шалости по балкам среди свисающих до земли вербовых кос и звездных котловин, среди зарослей, где было так жарко от сверкающей глазенками темноты, от благоухания любистков-мят да учащенного дыхания убегающей, еще не названной любви? Нечто было тропическое в той смятенной расплывшейся тьме с ее духом по-ночному странного зелья хмельного, где юные упругие и знойные уста лепетали навстречу обрывки невнятных признаний, отчаянных, немыслимо-счастливых, как первая влюбленность…

Почему все это — и детские шалости, и зачатки не по-детски жарких томящих переживаний — так прочно сохраняет душа? Пламень купальских костров, острый визг девчонок, выскальзывающих из-под крапивы, ночи первых, жарких до беспамятства признаний — все это, выходит, для чего-то нужно тебе? Колоды, гулянки, где одни хмелеют в песнях любви, в танцах с пылищей, а младшие в это время, вконец распаленные, носятся по чащам, летают во мраке, как молнии…

Пуды конспектов, горы проштудированных пособий не многое оставили после себя, но почему и сегодня слышишь, какой пахучий был тот новенький букварь, который тебе выдали в школе? И книга для чтения, под названием «Венок». она тоже так несравненно пахла. А первый «Кобзарь», который попадет тебе в руки, и первые строчки, они же тебе, малому, западут в душу на всю жизнь: «Серце моє, зоре моя, де це ти зоріла?…» Это был мир, где все становилось открытием. Токи какие-то живительные струятся на тебя оттуда, и все тамошнее словно лучится, светится чем-то неземным, как та радуга, которая после дождя заиграет красками, беря воду в мокрых наших балках, — нас очень тянуло подсмотреть, как именно она воду в вербах берет.

— Бежим! Подсмотрим радугу вблизи!..

Так нам хочется подступиться к ней на близкое расстояние, руками обнять ее семицветный столб… Кто-нибудь из взрослых остерегает:

— Не бегайте туда, — радуга и человека в тучу потянет!..