Творческий отпуск. Рыцарский роман

Испуганный Фенвик желает знать, о чем, во имя всего на свете, она говорит: она здорова; она компетентна; хорошая генетика при ней; повышение и штатная должность. Сьюзен отвечает, что она знает, звучит это чокнуто, но с такой же абсолютной уверенностью знает она и то, что это правда: Для нее все кончено; все кончено для нас. Оказывается, она не скроена для этой жизни; ей не повезло; она не боец, как ее мать. Она не в силах стоять и смотреть на то, что произойдет, или наблюдать за тем, как Фенн наблюдает, как она идет ко дну. Нам нужно расстаться. Она отправится в Суортмор, домой к Ма, куда-то. Фенн – в Делавэр, или на о. Уай, или еще куда и напишет свою книгу.

Прекрати!

Так уж вышло, что я верю, мрачно говорит она, что ты в самом деле писатель.

Ох, великолепно.

Мы всерьез это помногу не обсуждали, но еще так вышло, что я профессиональный читатель, понимаешь, и читала все твои записные книжки и ранние рукописи. Ты не говоришь и не ведешь себя так, как люди себе представляют Художника с большой буквы «Х», но тут беда с представлениями людей, а не с тобой. Ты не бросок на людях. Не пыхаешь трубкой и не ведешь литературных бесед. Ты валяешь дурака – очень по-американски. Но штука в том, что ты после Мэрилин Марш перерос во что-то настоящее. Я, так уж вышло, верю, что с немалой вероятностью ты, перевалив за половину своей жизни, кинешься с места в карьер почти что ниоткуда и сильно удивишь собой литературу. Оглядываясь, критики будут видеть, что все, чем ты занимался полвека – что походило на фальстарты, ложные пути и страдания херней, – на самом деле было безупречной подготовкой к твоей особенной работе, которую никто и предвидеть не мог. Какой-нибудь к. ф. н. станет доказывать, что ММ была важна для одного этапа, я – необходима для другого, а после этого творческого отпуска настало время для твоей Лавинии.

Фенвик ждет, когда она договорит. Ты договорила?

Ага.

Ну так пошла-ка ты отсюда вместе со своей Лавинией! Я этому ка-фе-эну по башке настучу. Кармен Б. Секлер в курсе, до чего сбрендила, как в Девятнадцатом веке, ее другая дочь?

Сьюзен мрачно отвечает: Может, Ма – твоя Лавиния.

Фенн уже злится по-настоящему. Позвоним ей и спросим, Сьюз?

Нет. Она – та, кого мы пока не знаем. Но Дидоне пора сваливать с борта.

МЫ ДОСТИГЛИ ТОГО КРАСНО-ЧЕРНОГО БУЯ.

Фенвик понимает, что он чересчур ошеломлен, взволнован, раздражен, встревожен и обеспокоен, чтобы либо свернуть в пролив острова Кент, либо двигаться дальше к ручью Куинзтаун, о котором излиянье Сьюзен не дало ему ни малейшей возможности упомянуть. Он сбавляет газ. Река здесь две мили в ширину; мы медленно описываем круги посреди фарватера. Фенн почти так же изумлен оценкой Сьюзен его способностей – и откровением о том, что она исследовала, и не по его приглашению, и не вопреки его запрету, не только его записные книжки, но и разнообразные его былые литературные потуги! – как и ее невероятным предложением расстаться. Сейчас вот немыслимо либо двигаться к о. Уай, либо не двигаться! Мы не можем идти ни вперед, ни назад: вперед – куда? Назад – куда?

Поблизости нет других судов. Он сбрасывает газ до холостого хода, переключается на нейтраль, наконец вообще вырубает двигатель и позволяет «Поки» дрейфовать с отливом к проливу. Отставляет штурвал, садится рядом с женой на корточки, берет ее за плечи, целует и целует ее влажное лицо.

СЬЮЗЕН, СЬЮЗЕН, СЬЮЗЕН!

Ты способен на что-то прекрасное! Я хочу не мешать тебе! Я хочу себе не мешать! Она переводит дух. Я б еще вытерпела без детей, будь я сама по себе, но я не могу смириться с тем, что у нас их не будет. Это лишь звучит чокнуто, а на самом деле не так. Ты детей не хочешь, я детей не хочу, и я хочу детей больше чего угодно. Дом и друзей хочу! Чтоб мы были нормальными и делали вместе нормальное для нас обоих впервые, а это невозможно. Где я была, когда была тебе нужна? Почему мы не знали друг дружку с детского садика? Ох, Фенн, мне так жаль, что мы вообще влюбились!

Ни в большинстве неурядиц начала семейной жизни и конца развода, ни в ущелье Ронды или конспиративном доме на Чоптанке не было Фенну так взбаламученно, испуганно, разорванно. Давай, сердечко: надорвись! Реальность Сьюзен; ее жизни и его, отплывает своим курсом прочь; этой реки, этого красно-черного буя, серебристой чайки, что примостилась на его верхушке, его мига в истории Вселенной между Большим Бахом и Последним Шлепом. Безвоздушная середина дня: девяносто с лишним[187] и влажно, лето даже еще не началось. Круженье нашей роскошной, ужасной планеты, бомбы, усыпанной самоцветами. Ротация, революция – и чудовище!

Он вскакивает; даже не знает зачем. Подпрыгивает слишком торопливо, и у него кружится голова. Вот и оно, что ли? Хватается за гик, чтоб не упасть; вновь выпрямляется, стоя в рубке на сиденье по правому борту. Что он задумал? Не знает. Сьюзен тоже: она смотрит на него сквозь собственную кляксу – слез – и собственное сжатие сердечное. Из-за нее мужик слетел с катушек?