Творческое письмо в России. Сюжеты, подходы, проблемы

Критика перевода байроновского «Дон Жуана» Г. А. Шенгели, вышедшего в 1947 году, была также явно мотивирована не переводоведческими, а политическими соображениями498: нацеленная на социальное уничтожение Шенгели, крупного поэта, стиховеда, переводчика, до войны влиятельнейшего руководителя переводческой секции Союза писателей и заведующего редакцией национальных литератур в Госиздате499, она была сфокусирована не на ключевом для перевода «Дон Жуана» решении передавать байроновский пятистопный ямб «функционально подобным» ему в русской поэзии шестистопником, а на том, что переводчик дал «искаженные образы Суворова и его солдат» [Кашкин 1951]. Разительно «странная» с точки зрения анализа перевода (Шенгели перевел Байрона предельно, буквально точно), она совершенно понятна как политическая, если рассматривать ее в контексте «глубокой партийной критики», которой было подвергнуто в опубликованной в «Правде» (2 июля 1951 года) статье «Против идеологических извращений в литературе» «идейно-порочное» стихотворение В. Сосюры «Люби Украину» и «порочные» его переводы А. Прокофьева и Н. Ушакова. Эта статья стала одной из основных тем, обсуждавшихся на Втором всесоюзном совещании переводчиков 1951 года (где был объявлен «реалистический перевод»): «порочность» стихотворения Сосюры заключалась в его национализме (автор любит только Украину, а не «нашу советскую родину»), а «порочность» переводчиков – как в том, что они выбрали для перевода такое стихотворение, так и в том, что вольно украсили его коммунистическими штампами. Переводчику предписывалось быть «таким же борцом за социалистический реализм, как оригинальный поэт, прозаик, драматург. Это значит, что переводчик должен обнаружить в оригинале его социальную сущность, его историческую обусловленность, его народные корни»500, более того, главное требование к переводчику – «высокой идейности» – накладывало на него парадоксальную «ответственность за содержание переводимого произведения»501. Иными словами, кашкинская критика Шенгели, мотивированная прежде всего задачей институциональной конкуренции, легитимировала в советском переводе идеологическую доместикацию даже классических произведений c точки зрения доступного «советскому переводчику» «социалистического, революционного миропонимания и мироощущения» [Кашкин 1955]. (При этом переводчик, если он не принадлежал к защищавшей его «обойме», мог в любой момент подвергнуться политической критике как за то, что выбрал не тот текст для перевода и перевел его точно (то есть «исказил образ»), так и за то, что придал русскому тексту необходимую идеологическую правоверность, то есть опять же «исказил» оригинал502.)

«Школа советского перевода», определяемая именем Кашкина, с ее базовыми чертами: «переводимость», «доступность», стилистическая и идеологическая доместикация (как аналоги «народности» и «простоты» в требовании к литературе), – в реальности, как представляется, определила не столько практику перевода (даже сами кашкинки, хорошие переводчицы, вряд ли руководствовались этими презумпциями) и даже не его теорию, где сильным противовесом «литературоведческому» «реалистическому переводу» была «лингвистическая» теория А. В. Федорова, представленная в его «Введении в теорию перевода» (1953), – но прежде всего в критике перевода и в изучении его истории, что оказалось особенно вредным для целей дидактики. Разительный пример искажения истории перевода – нормативная статья «Перевод художественный» в «Краткой литературной энциклопедии» (Т. 5. М., 1968. Стб. 662), написанная критиком из «кашкинской» обоймы П. М. Топером. В ней переводоведческая проблематика описывается как прежде всего «творческая» языком образных сравнений и «психологии творчества» (как будто собственно историко-филологический язык для этого еще не выработан и не был в полной мере представлен в фундаментальной статье «Перевод» в предыдущей «Литературной энциклопедии», написанной М. П. Алексеевым и А. А. Смирновым (1934, т. 8)). Изложение истории перевода резко сокращено и упрощено по сравнению со статьей Алексеева и Смирнова, а в советской части описано исключительно в «кашкинском» ретроспективном освещении: