Творческое письмо в России. Сюжеты, подходы, проблемы

Не обладая собственным определенным и существенным эстетическим содержанием и поэтому определяя себя (как и «социалистический реализм» в литературной критике491) прежде всего негативно, через разоблачение «формалистов» и «их эпигонов буквалистов», «реалистический перевод», будучи инструментом монополизации поля перевода492, при этом заявлял себя как единственно нормативный, исключающий все другие – не только в актуальной конкуренции, но и в отношении к истории перевода. «Советский перевод» как явление «совершенно оригинальное и беспрецедентное»493 определялся через противопоставление фундаментальной для истории перевода «пессимистической» концепции «непереводимости», восходящей к Гумбольдту и Шлейермахеру, а в русской традиции – к символистам и акмеистам [Витт 2019, 314]494. «Советский перевод» отказывался от этого наследства и рисовал себе другую генеалогию:

Гениальные труды товарища Сталина по языкознанию <…> создали возможность по-новому разрешить сложные вопросы теории художественного перевода. <…> Традиция русского перевода восходит к гению Пушкина, к Лермонтову, к переводам многих талантливых поэтов «Искры» 60-х годов, к знаменитым переводам В. Курочкина из Беранже. <…> опыт перевода политической литературы <…>, высказывания основоположников марксизма-ленинизма специально по вопросам перевода <…> переводческая практика Владимира Ильича Ленина <…>, особенно в переводе им фрагментов «Коммунистического Манифеста» (versus перевод Плеханова), который сделан «просто и ясно, сжато и смело, – когда каждая фраза не говорит, а стреляет» (И. Сталин)495.

Конститутивный элемент «реалистического перевода» составляла, как подробно показали А. Г. Азов и Сусанна Витт, погромная критика двух «буквалистов» – Г. А. Шенгели за перевод «Дон Жуана» Байрона и Е. Л. Ланна за переводы Диккенса, – ставшая настолько неотделимой от «реалистического перевода», что даже кашкинка второй степени Нора Галь в своей книге «Слово живое и мертвое» (впервые: 1972), написанной, уже когда Ланна и Шенгели давно не было в живых, постоянно конструирует варианты перевода разбираемых ею фраз, которые якобы предложили бы «переводчики другой школы, буквалисты и формалисты», а также, обычно не называя имени Ланна, возвращается к критике его диккенсовских переводов, хотя они уже получили статус дефинитивных с выходом 30-томного собрания сочинений Диккенса. Чтобы понять, почему в качестве жертв Кашкиным были выбраны именно Шенгели и Ланн, нужно опять прибегнуть к освобождающей редукции и свести разговор о «кашкинской школе» к литературной политике, борьбе за монополию в поле перевода.

Что касается диккенсовских переводов Е. Л. Ланна (имена его соавторов Г. Г. Шпета и А. В. Кривцовой почти не упоминались), действительно, при всей своей точности, лишенных обаяния, то превращение первоначальной, 1934–1936 годов, их критики Кашкиным, вполне цеховой, профессиональной и во многом обоснованной496, в погромную в начале 1950-х было очевидным образом связано со стремлением кашкинок монополизировать как раз готовившееся к изданию новое 30-томное собрание сочинений Диккенса497. Попытка эта в основном не удалась, однако был задан вредный для отечественной критики перевода стиль резкого отрицания всякого «чужеязычия», очуждающего перевода.