Творения

Булыжники собраны в круг,
Гладка, как скатерть, долина,
Выметен начисто пол ущелья:
Из глазу не надо соринки.
Деревья в середке булыжных венков.
Черепами людей белеют дома.
Хворост на палках.
Там чай-хане пустыни.
Черные вишни-соблазны на удочке тянут голодных глаза.
Армянские дети пугливы.
Сотнями сказочных лбов
Клубятся, пузырятся в борьбе за дорогу
Корни смоковницы
(Я на них спал)
И в землю уходят,
Тоской матерей тянутся к детям,
Пуповиной протянутой от веток <к> корням.
Плетусь, ученье мое давит мне плечи,
Проповедь немая, нет учеников.
Громадным дуплом
Настежь открыта счетоводная книга столетий.
Брюхом широким ствол (шире коня поперек),
Пузырясь, пузатым грибом,
Подымал над собой тучу зеленую листьев и веток,
Зеленую шапку,
Градом ветвей стекая к корням,
С ними сливаясь в узлы
Ячеями сети огромной.
Ливень дерева сверху, дождь дерева пролился
В корни и землю, внедряясь в подземную плоть,
Ячейками сети срастались глухою петлею.
И листья, певцы того, что нет,
Младшие ветви и старшие,
И юношей толпы — матери держат старые руки.
Чертеж? Или дерево?
Сливаясь с корнями, дерево капало вниз
И текло древесною влагой,
Ручьями,
В медленном ливне столетий.
Ствол пучится брюхом, где спрячутся трое,
Долине дает второе зеленое небо, —
Кольца ячей в 4 узла.
Здесь я спал, изнемогший.
Белые кони (лебеди снега и спеси) паслися на лужайке оседланы
«Ты наше дитю! Вот тебе ужин, ешь и садись! —
Мне крикнул военный, с русской службы бежавший. —
Чай, вишни и рис».
«Пуль» в эти дни я не имел, шел пеший,
Целых два дня я питался лесной ежевикой,
Ей одолжив желудок Председателя земного шара.
(Мариенгоф и Есенин)^*

.«Беботеу вевять», — славка поет!

17