Ты это съешь (СИ)

Отец, как верный паж королевы, выступил на стороне Ее Величества, все силы святой инквизиции родительской любви он бросил на возвращение заблудшей овцы в стадо. Они наперегонки придумывали и озвучивали ужасы будущей жизни Линды вдали от их заботливых взоров. Они пытались запугать ее непременными осложнениями после родов или рождением умственно отсталого ребенка, ведь случай моей сестры был чем-то отвратительным и неестественным. Из уст родителей предостережения звучали как древние проклятия. Они шипели на нее, словно две гигантские змеи. Но Линда давно овладела защитным ритуалом, столь мощным, что ей удалось кое-как заткнуть родителей.

Однажды во время семейного совета Линда встала из-за стола, вплотную подошла к матери и с улыбкой показала ей средний палец. Но Императрица Инь все равно не сдалась…

После этого Линда ушла наверх, оставив пыль скандала оседать на мебель. Мое кресло жалобно скрипнуло, когда я засобирался в свою комнату, и отец с матерью вдруг обнаружили мое присутствие.

Мать улыбнулась и медленно подошла ко мне. Она начала шептать мне на ухо, мерзко, с придыханием. Эти звуки раздражали мои уши. Я начал смотреть в сторону, на полки, где теснятся забытые ненужные вещи, вынужденные сосуществовать друг с другом без всякой симпатии, без всякой на то причины, без надежды на избавление. Голос моей матери – как серая пыль, оседающая на полки, книги, на мои собственные плечи.

– Поговори с сестрой, Саймон. Она послушает тебя. Только ты сможешь уберечь ее от ошибки.

И я поговорил с Линдой. Я сделал то, что мне велели.

Я сидел в кресле перед окном уже несколько часов подряд, боясь пошевелиться и выронить изо рта те слова, что мать велела мне ей сказать. Линда пришла в мою комнату пожелать спокойной ночи и помочь мне улечься в постель. Когда я уже лежал под одеялом, она села рядом со мной и спросила:

– Саймон, – обратилась она ко мне, и я понял, что в ней зародились сомнения, – Считаешь, я совершаю ошибку?

Я ответил дрожащим от волнения голосом, стараясь не смотреть ей в глаза:

– Придет время, и все встанет на свои места, Линда. Ты откроешь входную дверь и увидишь своего ребенка, который предназначен тебе, именно тебе. Точно так же, как наша мама нашла нас на террасе. Но сейчас не время.

Линда поднялась и вышла прочь из моей комнаты, закрыв за собой дверь.

Эпизод 5. Прощание

Я никогда не забуду стеклянный взгляд Линды в то утро, когда она решила ехать в больницу на операцию. Как будто моргание причиняло ей боль, и потому она смотрела в одну точку прямо перед собой.

Мы все сидели на кухне, мама поставила перед ней тарелку с яичницей, бутерброд и чашку чая. Линда отодвинула от себя тарелку, точно так же, как в тот день, когда родители заставляли нас есть суп из мертвецов.

Мать удивленно протянула:

– Не будешь завтракать?

– Доктор запретил есть перед операцией.

– Ерунда, это всего лишь легкий завтрак! От него тебе только лучше станет, – возмутилась мать, вновь придвигая тарелку к сестре.

Линда бросила неуверенный взгляд на отца, он послушно махнул головой, соглашаясь со словами нашей мамы. У Линды тем утром не было сил для сопротивления, поэтому она покорно, но без аппетита принялась за еду.

Эпизод 6. Непереваренная.

Я смотрю на гроб, где лежит моя сестра Линда. На ней – белое атласное платье с алыми маками, мать специально купила его для похорон. Линда ненавидела платья. Но теперь она не может противостоять воли матери.

Я не могу выбросить из головы одну мысль, она терзает меня: утренняя яичница все еще в легких моей сестры, все еще булькает там, смоченная приторно-сладким чаем и кусками сэндвича.

От этих образов вновь начинает подкатывать тошнота. Я стараюсь не ковырять раны, силюсь не понимать, что я испытываю в этот трагичный момент кроме подступающей тошноты. Я слышу, как мать театрально рыдает в гостиной, кто-то уговаривает ее успокоиться, звучат вежливые реплики, приправленные щепоткой банальной мудрости, как это всегда бывает на похоронах:

«Она теперь в лучшем мире».

«Господь забирает к себе лучших».

«Она знала, что ее любят».

Мое сердце – самый справедливый судья, оно знает, кто виновен в свершившейся трагедии. Но стоит мне подумать об этом, как я начинаю чесаться. Ворот рубашки давит мне на шею, вызывая невыносимый зуд, словно меня привязали голым в лесу и обрекли на медленную смерть от комариных укусов. Тело пылает. Я пытаюсь незаметно почесаться, но мои неуклюжие попытки не ускользают от неусыпного контроля моей матери, и вот она уже направляется ко мне.

Лицо ее красное от слез:

– Саймон, – шмыгает она носом, но в целом держится уверенно, – ты опять покрылся этими мерзкими пятнами? – мне кажется, она ненавидит меня просто за то, что я существую, – Господи, да когда же это все кончится? За что мне все это? – она снова рыдает, но это не слезы отчаяния, это слезы раздражения.

Она плачет, как незаслуженно обиженный ребенок, и театрально всхлипывает, задыхаясь:

– Я… родила вас… на свою погибель.