Ты мой закат, ты мой рассвет

Нам нужно поговорить о многом. Например, когда ей станет лучше и ее отпустят, ей нельзя оставаться одной. И далеко за городом. Тем более, что почти два месяца я буду с разной периодичностью в разъездах.

— Антон… — Очкарик озирается по сторонам, и даже сквозь очки ее глаза сверкают такой яркой зеленью, что хочется прикрыться рукой, словно от слишком ярких кислотных прожекторов. — Ты… серьезно?! Мы можем жить здесь?!

Наверное, если бы до сих пор не была такой слабой, пританцовывала бы на месте от радости. Она вообще очень ярко радуется. Обычно меня раздражают все эти женские сопли и плюшевые восторги, но с Очкариком то и дело приходится прятать улыбку.

— Ну жить мы здесь будет, когда построим дом и подведем все комуникации.

— Антон! — Она снова в шутку капризно топает ногой и тут же шагает в сторону небольшой дорожки, которая тянется прямо к маленькому озеру.

Даже, бля, не верится, что вот это чудо с розовой ватой в голове так лихо послало на три буквы собственную тетку. Правду говорят, что творческие личности — тот еще мешок с сюрпризами. А у меня еще и мешок с двойным дном.

Когда мы все тут облагородим — дай бог, через пару лет — у нас будет большой дом, собственный выход к озеру, маленький лес с березами и огромное поле с иван–чаем.

Ну и хрен с ним, что дорого.

Что–нибудь придумаю.

Глава тридцать седьмая: Йен

«Спасибо вам, чудеса, за то, что вы в меня верите, даже когда я сама уже сдаюсь и опускаю руки».

Я могу представить себя на этом самом месте через несколько лет: когда выпадет снег, в январе или даже холодном морозном феврале. В белом снегу, с видом на выбеленный лес и с украшенной на заднем дворе нашей с Антоном подросшей елкой. И стеклянное, блестящее как новая монета озеро внизу, где можно будет кататься на коньках. И снеговика, которого слепим всей семьей. Антон возьмем на руки Фасолину — и наш мальчик или наша девочка, неуклюже и изо всех маленьких силенок воткнет в белую голову снеговика огромную морковку.

— Йени, когда тебя выпишут, будет лучше… — Я слышу, как Антон покашливает за моей спиной. — Если ты поживешь в городе. Я дома буду хрен знает, как и сколько. Хочу быть уверен, что с тобой будет все в порядке. Так что… если хочешь… Давай переберемся в мою квартиру? Там одна комната, конечно, но зато все удобства и в шаговой доступности хоть магазин, хоть аптека, хоть метро. И снегом не занесет — район хороший, там сейчас техника работает, не вылезая. Моя мать, если что, будет за тобой присматривать.

— Нет! — слишком резко, забывшись, отвечаю я, и инстинктивно прячу руки в рукава шубы.

Антон сначала вскидывает брови, потом начинает подозрительно щуриться.

— Что случилось, Очкарик?

— Ничего, — снова быстро отвечаю я и мысленно бью себя по губам. — Я просто… не хочу, чтобы рядом были родители — твои или мои, без разницы. И меня устроит твоя квартира.

— Очкарик. Ты. Обещала. Не врать. — По словам, как вколачивает сваи, напоминает Антон.

Я не хочу становится камнем преткновения между матерю и сыном.

Семья — это самое важное, что есть у человека. Единственное место, где его поймут и примут, согреют теплом и заботой.

— Антон, я просто хочу, чтобы наши родители не…

— Отвечай прямо. — Он с трудом сдерживается, а когда замолкает, то сжимает челюсти до играющих на краях челюсти желваков. — Она что–то тебе сказала? Обидела? Несла всю эту хуйню насчет того, что нужно избавиться от неполноценного ребенка?

Я рассказываю всю запутанную цепочку испорченного телефона. Прекрасно понимая, какими будут последствия.

В тот день, когда мы с Антоном выгнали Ольгу, бабушка сказала, что это была проверка на вшивость нашей семьи. И добавила, что муж — он роднее отца и матери, потому что будет рядом все время. И потому что первый муж — он от бога.

Антон выслушивает меня, кивает… и ничего больше не говорит.

Только напоминает, что мы и так уже задержались и пора возвращаться, иначе в следующий раз доктор даже на порог его не пустит.

В больницу мы возвращаемся в полной тишине. Вижу, что Антон о чем–то напряженно думает, но как маленькой страшно спросить и не очень понятно, как вообще завести разговор. Да и стоит ли?

Мы выходим из машины, идем по присыпанной свежим снегом дорожке к крыльцу клиники.

У меня вдруг слишком резко начинает кружиться голова. Это просто нервы. Это просто…

Острая боль так резко скручивает низ живота, что я, как ни стараюсь ухватиться за Антона, все равно падаю на колени.

И громко кричу, когда по внутренней стороне моих светло–серых штанов от спортивного костюма стремительно расползаются темные пятна.

Я пытаюсь закрыться руками, обхватываю себя за живот, словно это может помочь не случиться чему–то ужасному. Инстинкт подсказывает, что я должна защитить ребенка, даже если абсолютно неспособна это сделать.

Боль становится сильнее.

Кто–то притрагивается ко мне, голос, кажется, знакомый, говорит глухо и неразборчиво.

Потому что я с трудом слышу его через собственный крик.

— Мамочка… Мне страшно мамочка…

Руками сильнее, с трудом отбиваюсь от внезапной суеты вокруг.